Кит на заклание
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Первое утро февраля было ясным и обещало превосходный день, безветренный и морозный; взошедшее солнце высветлило бескрайнее бледно-голубое небо. Мы еще завтракали, когда появился Оуни Стикленд, которому так же, как и мне, не терпелось проведать китиху.
Оуни был холостяк, жил в доме своего племянника и на судьбу как будто не жаловался. Все его любили, и сам он был со всеми приветлив; и тем не менее в натуре его чувствовалась какая-то неуловимая странность, что-то не поддающееся объяснению. Черты его удлиненного, всегда печального лица словно хранили некую тайну. Вообще же он был человек неприметный, и в толпе его худощавая, серая фигура тотчас терялась.
Его единственным близким другом был черный пес по кличке Ровер — водолаз, принадлежавший племяннику Оуни. Бывало, Оуни дни напролет проводил наедине с собакой. Однажды, осматривая горизонт в поисках китов, я ненароком навел свой бинокль на отдаленный участок берега и увидел у воды Оуни, сидевшего на выброшенном волнами бревне; положив руку на густой загривок пса, он напряженно подался вперед, всматриваясь или вслушиваясь во что-то известное ему одному.
К событиям, происходившим в Бюржо, Оуни был равнодушен, пока не началась история с китихой. Я сразу заметил, что он испытывает к ней какое-то особое влечение. Когда бы мне ни понадобилась помощь для поездки в Олдриджскую заводь, Оуни и его плоскодонка были всегда тут как тут, и ни разу он не попросил платы за свои услуги. Сидя в лодке или на прибрежных камнях, Оуни следил за величественными движениями китихи, кружившей по заводи. Он буквально не сводил с нее глаз. Насколько глубоко его волнует судьба китихи, я почувствовал однажды вечером, когда мы выходили из заводи: впереди по курсу всплыл и выдохнул Опекун, в ответ ему, точно эхо, раздалось шипение китихи в заводи, И Оуни, подняв из воды шест, негромко, но яростно проговорил:
— Все живое на свете должно быть свободно!
И тотчас же, словно он сказал лишнее, Оуни повернулся ко мне спиной и склонился к старенькому двигателю своей плоскодонки.
Слова его запомнились мне, и позже я стал расспрашивать соседей о жизни Оуни, с виду такой благополучной. Лишь тогда я узнал, что всю свою, молодость он помогал больным родителям, а после их смерти делил свои доходы с сестрой и ухаживал за ней — она была калекой. Мое романтическое воображение рисовало мне Оуни гордым и независимым рыбаком-одиночкой, нашедшим надежное убежище от мира в далеком аутпорте. Горькая же действительность заключалась, оказывается, в том, что он всю жизнь прожил в неволе и о свободе и независимости только мечтал: заветным желанием Оуни Стикленда было уйти в открытое море — не тралить рыбу в прибрежных водах, а бороздить великие океаны планеты.
Знай я об этом раньше, меня, конечно, не удивило бы, что он принял близко к сердцу несчастье нашей китихи. Ему ли было не понять ее, рожденную свободной и внезапно очутившуюся в неволе!
Когда в сопровождении Боба Брукса, увешанного фотокамерами и прочей аппаратурой, мы вошли в Олдриджскую заводь, она была безлюдна. Первым делом мы установили у входа в пролив привезенный плакат и привязали на место сеть, которой братья Ганн перекрыли накануне пролив: она каким-то образом сорвалась. Потом мы пешком поднялись на холм, отделявший бухту от заводи.
Вода лежала покойно, как зеркало, и хранила четкие отражения прибрежных скал и холмов. Пейзаж был, пожалуй, мрачноват, но и каменистые берега, и гладкая вода радовали глаз тончайшими нюансами цвета, а в глубине заводи словно горело ровное, синее пламя.
Китиха появилась почти тотчас же — всплыла возле островка в северном конце заводи. Я устроился на берегу с биноклем, блокнотом и хронометром и приготовился наблюдать за ее поведением, а Брукс запрыгал по камням в поисках наилучших ракурсов. Утро стояло восхитительно нежное, мечтательное. Движения китихи подчинялись безукоризненному ритму. Она кружила по часовой стрелке — по солнцу, как говорят моряки, — и подолгу оставалась под водой, всплывая лишь для того, чтобы разок-другой продуть легкие и затем снова медленно исчезнуть в глубине. Ледяная вода была настолько неподвижна и прозрачна, что иногда я видел, как в глубине ее мерцает гигантское тело пленницы.
Китиха не охотилась — ловить, наверное, было нечего. Но все же она ни разу не прервала своего плавного, ритмичного кружения по заводи. Я следил за ней не отрываясь, и вдруг неожиданное воспоминание как рукой сняло ощущение безмятежности, навеянное этим тихим утром: я снова увидел волка, кружащего по клетке с неизменной, страшной, завораживающей ритмичностью, — пленника, бессмысленно и бесконечно меряющего шагами свою тюрьму.
Через несколько часов в заводь осторожно вошел полицейский катер. Он стал на якорь неподалеку, и я, желая поговорить с Дэнни и констеблем, попросил Оуни подойти к ним.
Поднявшись на катер, мы уселись на теплой палубе, и, не переставая наблюдать за китихой, Дэнни рассказал мне о переполохе, поднявшемся в городе.
— Все началось с радиопередачи. Ну и взъелись же на тебя наши! С удовольствием утопили бы тебя вместе с твоей китихой. Больше всего они злятся, что ты вмешался, хотя тебя не просили. Но некоторые, между прочим, думают, что ты правильно сделал. Беда только, что как раз они-то помалкивают.
— А сам ты как считаешь, Дэнни? — спросил я.
— Сам я считаю, что ты, конечно, полный идиот, — ухмыльнулся Дэнни. — И все же этому хулиганью давно уже пора было дать по рукам. Раньше человек брался за ружье, когда ему не хватало мяса на обед. А эти, видно, и в сортир ходят с карабином — на случай, если по дороге подвернется соседская кошка.
Он помолчал, задумчиво глядя на кружившую по заводи китиху.
— Самое удивительное — это что Юго-западный клуб переметнулся на нашу сторону. Собираются кормить китиху, холить и лелеять. А впрочем, ничего странного. Бизнес прежде всего. Надеются, что теперь правительство вспомнит о нас и проведет в Бюржо шоссе. Но ты только подумай, Фарли, — ведь еще и недели не прошло, как этот самый Юго-западный клуб чуть ли не в полном составе начинял несчастную китиху горячим свинцом.
Затем катер ушел, и мы снова остались наедине с китихой. Впрочем, одиночество наше продолжалось недолго: где-то в заливе Шорт-Рич опустился пролетевший высоко над заводью гидросамолет, и скоро из пролива показался ялик, и из него на берег высадилась съемочная группа из телестудии, принадлежащей Канадской радиовещательной корпорации. Почти все в группе были мои знакомые, и эта неожиданная встреча меня обрадовала.
— Эй, Фарли, где тут у тебя кит сидит? — крикнул, взбираясь ко мне по камням, долговязый оператор. — Или он тебе привиделся с пьяных глаз? Ну и заварил ты кашу! Коламбиа Бродкастинг Систем шлет из Нью-Йорка съемочную группу... Торонто требует, чтобы мы сегодня же прислали отснятую ленту, а не то, мол... в общем, подавай нам кита сию же минуту!
— Пожалуйста, — сказал я, указывая на китиху, которая как раз начала всплывать.
Четверо одетых по-городскому мужчин разом обернулись. Кто-то из них громко охнул.
Всплыла она всего в тридцати метрах от нас и метрах в пятнадцати от Оуни, сидевшего в лодке, которую немного отнесло от берега. Зеленоватая громада медленно поднималась из глубины и из-за преломления света в воде казалась просто необъятной. Над невидимым хвостом китихи образовались водовороты размером с пару плавательных бассейнов. Наконец на поверхности появилась блестящая черная голова, и в воздух на шесть метров взметнулось облако пара, повисшего медленно тающей дымкой, а в воде заскользил бесконечный хребет гигантского животного. Зрители долго молчали; наконец оператор обернулся ко мне, и я увидел, что его обычную насмешливую гримасу сменило выражение какой-то странной торжественности.
— Боже мой! — прошептал он. — Ну и кит!
После этого на меня уже не обращали ни малейшего внимания. Гости забегали по берегу, устанавливая съемочную аппаратуру, и лишь когда был отснят последний метр пленки, ко мне подошел режиссер и, достав фляжку, предложил выпить.