Бесстыжая

– «Я передаю и завещаю Джесси Флад-Уорнек…»
Люк поднял глаза и нимало не удивился тому, что Джесси даже не шелохнулась и сидела спокойная, как манекен. Ее самообладание было настолько полным, что ему показалось, будто она даже не дышала, пока Стрэттон читал первый пункт завещания Саймона.
– «…моей жене и верному соратнику, которая однажды рисковала своей жизнью только для того, чтобы спасти мою, и которая неоднократно проявила себя как человек великой смелости и еще большего великодушия, которая в течение всего нашего брака охраняла мое физическое здоровье и благополучие…»
Со странным спокойствием Люк слушал, как Джесси передавалось все, что по праву рождения должно было принадлежать ему. Саймон не просто назначил ее душеприказчицей – он завещал ей все недвижимое имущество – «Эхо», прибрежную виллу в Малибу и городской дом викторианской эпохи в Пасифик Хайте. Кроме того, Джесси получила львиную долю личной собственности Саймона и его бизнес, включая самый крупный бриллиант в его короне – контрольный пакет акций в «Уорнек Комьюникейшенс». Словом, вдова получила все – кроме, разве что, луны с неба.
Затаив дыхание, Люк дослушал эту часть завещания до конца. Мышцы его груди так напряглись, что одна мысль о том, чтобы вздохнуть, причиняла ему боль. Но ни ярости, ни зависти он не чувствовал. Только любопытство – жгучее, почти не поддающееся контролю разума любопытство. Как же ей это удалось? Каким образом она завоевала любовь и доверие мужчины, который в принципе не был способен на эти чувства? Это был парадокс, величайшая загадка из всех, какие жизнь когда-либо ставила перед Люком.
В прочих пунктах говорилось об открытом на имя Мелиссы счете, доступ к которому она получит в день своего двадцатипятилетия, и о солидном пакете акций, завещанном Мэтту Сэндаски – «моему лучшему другу, доверенному лицу и самому способному подчиненному».
Люк откинулся на спинку стула, сложив руки. От внезапного напряжения, которое потребовалось для того, чтобы восстановить контроль над собой, у него свело челюсти. Зависти к Джесси, на которую свалилась такое неожиданное богатство, он не испытывал; весь его гнев был направлен на человека, который занял его место в завещании отца. Никакой личной неприязни к Мэтту Сэндаски у Люка не было, он просто хотел стереть его с лица земли только за то, что он вообще на ней появился.
Сам Сэндаски казался более чем удовлетворенным щедростью Саймона, Он повернулся к Джесси и пожал ей руку. Люк заметил в этом жесте что-то собственническое. Было ясно, что он рассчитывает не только на деловые отношения со вдовой Саймона и даже не только на дружбу. Этот человек подготавливал почву. Люк всегда был уверен в том, что в мужчине самой, природой заложен нюх на соперников, словно издававших невидимые импульсы. Как бы иначе выжил человеческий род? Сэндаски поставил перед собой грандиозную цель. А почему бы и нет? Он хотел приобрести не просто жену – он хотел приобрести империю.
Люк решил, что, покинув этот музей, отправится в бар и хорошенько надерется. Мэри Гринблатт все утро посылала на его «ноутбук» факсы, касающиеся сделки с «Рэнкомом». Современная техника позволяла ему общаться со своей главной помощницей на расстоянии, но даже Мэри, которая никогда никого не ждала, сегодня подождет Люка Уорнека. Он не напивался с той ночи, когда убили Хэнка Флада, но сейчас ему представился хороший повод.
– «И, наконец, Лукас Саймон Уорнек…», – вдруг провозгласил Стрэтгон.
Люк взглянул на адвоката с внезапной настороженностью. Он и не думал, что в завещании будет посвященный ему пункт, особенно после того, как Джил пытался отсоветовать ему присутствовать.
– «…мой единственный сын и единственный находящийся в живых кровный родственник, которого я перестал считать своим сыном и лишил наследства больше десяти лет назад и который, очевидно, решил, что его единственной целью в жизни является противоречить мне и разочаровывать меня. Лукасу я оставляю только мое сожаление о том, что мы с ним находились в такой вражде, и акварельный портрет его – матери Фрэнсис Ситон Уорнек, который висел над камином в гостиной „Эха“. В отличие от меня, она была способна терпеть его физические и нравственные недостатки».
Услышав это, Люк испытал приступ боли, смешанной с яростью. Нравственные недостатки?
Приятно было слышать это от человека, который снял портрет Фрэнсис Уорнек со стены больше двадцати лет назад только потому, что она умерла не так, как, по его представлениям, должны умирать добропорядочные женщины. Люк не раз спрашивал себя, до какого же состояния нужно было довести его мать, чтобы та перепутала дозу своих таблеток.
Ничего, кроме отвращения, эти донесшиеся из-за гробовой доски слова у Люка вызвать не могли. Он встал, и все присутствовавшие немедленно повернулись к нему. Джесси мгновенно очнулась, настороженно глядя на него, а Сэндаски выпрямился, словно приготовившись к прыжку. Даже Стрэттон вышел из своего транса и перестал монотонно бубнить. Было ясно, что все они ожидают от него какого-то взрыва, может быть, даже угрозы оспорить завещание. Однако у Люка на уме было нечто гораздо более интересное, но он не собирался обнародовать свои планы здесь и сейчас.
– Промотай то, что получила, – обратился он к Джесси. – Что до меня, то я намерен отправиться в ближайший бар, чтобы подумать о своих нравственных недостатках.
***
Влажным ватным тампоном Джесси задумчиво размазывала по щекам очищающий тоник с запахом лимона. Она давно поняла, что лучшим способом пережить сложную ситуацию было заняться чем-нибудь совершенно бессмысленным. Но очищение лица от накопившейся за утро грязи не позволяло ей отвлечься от нелегких мыслей. Ее кожа была безупречно чиста, а на туалетном столике выросла гора мокрой ваты, но в голове у нее царила полная неразбериха. Она до сих пор еще не отошла от того, что произошло сегодня утром в офисе Джила Стрэттона.
Стоило ей увидеть входящего в кабинет Люка, как она приготовилась к неприятной сцене. Однако, вместо того чтобы пойти на открытый скандал, он был очень задумчив и вел себя на удивление тихо, как будто выжидая. Но беспримерно жестокие слова о его матери выбили из колеи всех, и в первую очередь – самого Люка. По природе Джесси была не способна прощать. Она не могла себе этого позволить, но сверкнувшая в его глазах боль опечалила ее. Ей даже захотелось как-то его утешить, но возможности сделать это у нее не было. Он выскочил из комнаты так быстро, что Джесси едва дух успела перевести.
Она взяла с туалетного столика хрустальную бабочку и начала машинально постукивать пальцами по ее крылышкам. Сочувствовать Люку Уорнеку было нельзя – ни секунды. Тем не менее Джесси сама прекрасно понимала, каково потерять близкого человека в таком раннем возрасте. Ее мать, Линетт Флад, сбежала, бросив своего мужа и двух дочерей, когда Джесси было восемь лет.
В воспоминаниях Джесси мать представала тихой и достаточно застенчивой женщиной, которая из сил выбивалась, чтобы утихомирить своего требовательного и порой весьма воинственно настроенного супруга. Удавалось ей это весьма редко. Хэнк Флад ни разу ее и пальцем не тронул, но под действием его постоянных – упреков и нравоучений у Линетт развилась чудовищная неуверенность в себе, и она стала похожей на закрытую раковину. Джесси часто думала, что Хэнк намеренно стремился лишить свою молодую жену ее задумчивой красоты и держать в состоянии психологической подавленности, чтобы она от него не ушла.
Но Линетт удивила его. Она удивила всех. Отправившись в один прекрасный день по магазинам, она не вернулась. И Джесси, и Шелби нашли под подушками записки от матери. В полном тоски и стыда письме, обращенном к младшей дочери, Линетт умоляла ту понять мотивы ее поступка: «Пожалуйста, поверь, что я делаю это в целях спасения своей жизни, – писала мать. – Хэнк никогда меня не отпустит, но в душе он хороший человек, и тебе будет лучше остаться с ним, чем убежать со мной».
Убежать. Джесси больше всего на свете мечтала убежать куда-нибудь со своей печальной и прекрасной мамой. Линетт подписала письмо «Погибшая Бабочка».