Чикчарни

— Вот, помню, в Штутгарте я тоже попался — туши свет! — вдруг сказал Аллан, не сумев удержать разговор в прежнем русле. — Три дня не выходил из «Графа Цеппелина». И зарегистрировался — как и сейчас — под чужой фамилией: помогло водительское удостоверение моего дружка. Я внутренне встрепенулся.
— Штутгарт? — небрежно переспросил. — Это интересно. А что ты делал в Штутгарте?
— Дурака валял, — безмятежно ответил Аллан. — Захотелось по старушке Европе поболтаться. Вот и проехал автостопом от Ольборга в Дании до Неаполя. Красота!
— Что — деньги девать некуда было? — поинтересовался я, еще не подозревая «липы», а лишь недоумевая: «Граф Цеппелин» — лучший и самый дорогой отель Штутгарта, первый в категории «А». В мою бытность (шестнадцать лет назад) за номер в «Цеппелине» надо было выложить от 130 до 200 марок.
— Какие деньги у студента? Перебивался кое-как. Воплощал тягу к путешествиям в чистом виде.
«Перебивался, значит? — подумал я. — В лучшем-то отеле города?» А почему скрывался?
— Героин хотел толкнуть. У меня несколько пакетиков припасе но было. На черный день. А тут подвернулся случай. Ну, «петухи» полицейские то есть — нас и застукали. Пришлось уносить ноги. Я бежал от телебашни до самого ландтага, не останавливаясь ни на секунду. Чуть не умер.
Да, умереть можно, прикинул я, телебашня в Штутгарте весьма далеко от центра.
— От какой телебашни? — невинно спросил я.
— Будто их там десять! — огрызнулся Аллан. — От единственной в мире Штутгартской телебашни…
Я так и не понял — ни тогда, ни теперь, — зачем Аллану понадобилась эта чудовищная ложь. То ли, раз соврав, он не мог остановиться — такое бывает с людьми (но только не с агентами). То ли с ним не проработали как следует легенду. То ли он настолько вошел в образ «студента-путешественника», что и сам верил всему, о чем говорил. Для меня же очень быстро стало ясно, что в Штутгарте Аллан никогда не был и изучал этот город по открыткам. Любой человек, побывший в столице земли Баден-Вюртемберг, должен знать, что там две телебашни — одна собственно телевизионная, а вторая обслуживает дальнюю связь почтового ведомства. Она так и называется «Фернмельдетурм дер Пост».
— А почему прибежал к ландтагу? — спросил я.
— Так просто. Случайно получилось. Остановился, язык на плечо, пот льет градом. А ведь лето, жара, да еще безветрие, флаг сна шпиле ландтага висит тряпкой. Я отдышался и понесся к отелю.
Еще один прокол. Здание ландтага в Академическом саду — плоское, как стол. Стекло, металл. Там никакого шпиля, насколько я помню, нет.
— Что ж, так Штутгарт и не удалось посмотреть?
— Почему же? Пока не ввязался в историю с наркотиками, я по нему походил немало. В сущности, кроме Альтштадта, там смотреть 1 нечего. Но сам Старый город очень красив. Великолепная Приютская церковь на рыночной площади, старинная ратуша…
Аллан словно вздумал издеваться надо мной. Что ни фраза — то чушь. Ратуша в Штутгарте никакая не старинная, а новая, современной архитектуры, с часовой башней, представляющей собой сильно вытянутый параллелепипед. А Штифтскирхе стоит не на Рыночной площади, а на Шиллер-плац, по правую руку от бронзового Xиллера. На Рыночную площадь выходит как раз ратуша…
Есть города — их очень много, — которые вовсе не оставляют в душе ни малейшего следа. А иные западают в память в мельчайших деталях. К таким принадлежит и Штутгарт — по крайней мере для меня. Я там пробыл всего неделю в 1982 году, а помню так, словно вернулся оттуда вчера. Жил конечно же не в «Графе Цеппелине», а в скромной гостинице «Пост» в окраинном местечке Плининген. Местечко одновременно тихое и шумное. Тихое — с точки зрения психологической: фахверковые бюргерские дома, башенки со шпилями в германских предместьях всегда вызывают у меня ощущение молчаливой замкнутости. А шумно было в самом прямом смысле: по другую сторону автострады А8 — рукой подать — располагался Штутгартский аэропорт. Если проехать по А8 километров двенадцать четырнадцать, можно было добраться до развилки Штутгарт — Вайхинген. Туда мне, для собственного спокойствия, лучше было не соваться: в Вайхингене располагается штаб-квартира всех видов вооруженных сил США в Европе.
Перейдя через речку Керш, можно было от Плинингена пройти к внушительному Гогенгеймскому дворцу, где располагается Немецкий сельскохозяйственный музей. Впрочем, сельское хозяйство имело минимальное отношение к моим занятиям. Каждый день я вставал в пять утра и ехал через весь город на головной завод автомобильного концерна «Даймлер-Бенц», где незадолго до того произошла крупная авария. Во время пожара, причина которого так и осталась неизвестной, взорвалось несколько цистерн с краской. Семь человек сгорели на месте, но самое страшное заключалось в том, что взрыв выбросил облако сильноядовитого газа, которое накрыло два цеха. Одна из цистерн была с новым типом красителя — конечно же проверенным на токсичность и испытанным в лабораторных условиях, — однако никто не предполагал, что смесь продуктов горения разных красок может прореагировать и произвести на свет смертоносное соединение, отличающееся стойкостью и длительностью действия. Пятьдесят рабочих и служащих получили тяжелые отравления, врачи боролись за их жизнь, а ситуация на заводе и в его окрестностях несколько дней продолжала оставаться критической. Разумеется, производство было остановлено, жителей ближайших кварталов пришлось эвакуировать. В довершение всех несчастий в Музее Даймлер-Бенц в те дни проходила встреча директоров европейских автомобильных компаний, и несколько высокопоставленных лиц тоже оказались в больнице. Тут же была создана международная комиссия, куда вошел к я.
В момент аварии я находился в Берлине. Получив известие о взрыве на заводе «Даймлер-Бенц», я тут же вылетел в Штутгарт. Помех мне никто не чинил: по счастью, в среде токсикологов я уже тогда пользовался хорошей репутацией…
Воспоминания нахлынули на меня. Я словно еще раз прошелся по широкой, зеленой, похожей на бульвар торговой Кениг-штрассе, где под светильниками, выполненными в виде «летающих тарелок», всегда людская суета. В голове моей была полнейшая мешанина. Перед глазами вставал Штутгарт, который я видел и хорошо помнил, а в ушах звучал голос Аллана, продолжавшего безбожно врать о городе, в котором он никогда в жизни не был: «бронзовый Меркурий на колонне, а под ним пластмассовый флюгер» (на самом деле гигантский модернистский «Кальдер-пластик», установленный на Дворцовой площади, стоит довольно далеко от Меркурия), «здание Коммерческого банка на углу против вокзала» (опять фальшь: банк смотрит на Кальдер-пластик, а вокзал — в нескольких кварталах от Дворцовой площади, в конце Кениг-штрассе). И в каком-то уголке сознания я беспрестанно прокручивал — параллельно ко всему — два коротких вопроса: «Кто такой Аллан? Кем он подослан? Кто такой Аллан? От кого он?»
— Ты совсем не слушаешь! — упрекнул меня Аллан, сложив губы в гримасу детской обиды.
— Слушаю, слушаю. Ты рассказывал о Кениг-штрассе…
Что бы мне откусить себе язык на два слова раньше?! Но все вылетело! Я проговорился. Сколько их — непростительных ошибок — я сделал за последнее время? Аллан ни разу не упомянул Королевскую улицу. Впервые назвал ее я, обнаружив знакомство со Штутгартом. Если Аллан не дурак, он поймет, что в этом городе я побывал. В отличие от него.
Аллан дураком не был. Он внимательно посмотрел на меня, и я увидел в его взгляде смену выражений, которую, наверное, не за буду до конца дней. Как будто гигантская страшная тень поднялась из морской пучины: завиральная безмятежность (конечно же вы званная стрессом, разрядкой после жуткого напряжения последних дней, когда мы несколько раз чудом уходили от смерти) сменилась обреченностью человека, приговоренного к казни, которому — его ли убьют, он ли растерзает палача — все одно пропадать.
Аллан начал медленно подниматься. Я мгновенно окинул комнату уже новым взглядом, оценивая ее как поле боя. Окно — далеко. Письменный стол — мешает. Кресла — громоздкие. Стул — неудобно стоит замаха не получится. Пепельница — легкая. Настольная лампа — тяжелая.