Демократия !

Так то на 180, Матильда, а ты на все 360 хватила. 
Это чтоб бесповоротность символизировать, господин Президент: что после демократии дальше ничего не будет. И что демократия естественна. 
Прессе это должно понравиться. Хороший кадр: рядом с Топтыгиным. ([Распускает галстук.]) Переводи. 
Ой, щас. ([Убегает.]) 
Петрович, сигару хочешь? Фидель прислал. 
Ага... Кровь, говорю, с молоком. 
Держи. Ну, про молоко мы всё знаем. Гейгер зашкаливает. 
Про кровь тоже. 
Что да, то да. 
Даже неинтересно. 
Интересно, что это в Матильде больше демократии радуется: кровь или молочко? 
И--и, Густав, сигару? Впрочем, что ж это я? Ты ж некурящий. Тебе, Цецилия, тоже не предлагаю. Кончай арбуз. 
Я бы взял одну. Ради такого случая. 
Какого "такого"? Держи. 
Ну, демократия все-таки. 
В Густаве это, конечно, кровь. 
Ну, я бы ради этого, Густав, не стал развязывать. Тем более -- если кровь. 
А ради чего вы б развязали, Базиль Модестович? 
Да ни ради чего. Я ведь, Густав, заметь, и не завязывал. 
Да вот хоть тот же Фидель: мне присылает, а Самому перестал. 
Ему хорошо: у него остров. 
Одни идеалы общие. Можно и не бриться ([кивает на портреты]). 
Базиль Модестович, а если спросят, кто нас уполномочил? Ведь без парламента, без всего... 
Не спросят, Цецилия. Им в голову не придет. 
А если все-таки. 
Скажи: история. 
Но они же дотошные. Настырные и дотошные. 
Ну и? 
Ведь ни парламента, ни конституции. Только телефонный звонок. 
История и есть. Телефон, Цецилия, орудие истории. Личной, во всяком случае. Иногда -- национальной. Особенно -- если записывается. Тогда личного от национального не отличить. История, скажи, устала от конституции. 
Тем более, что все -- одинаковые. 
Да, и теперь ей больше телефон нравится. 
Не говоря -- телек. 
Да, новые формы. Все-таки: переход от тирании к демократии. 
Ага, требует новых форм. Вызывает их к жизни. 
Так что скалки: история. Или скажи: революция. Для них -- одно и то же. 
А они скажут: где народные массы, стрельба, баррикады? 
А ты скажи, что -- не в кино. Что революция народ всегда врасплох застает. И что если им так охота кровопролитие увидеть, я могу вызвать войска и открыть по ним огонь. Надоели! 
Ой! 
Не ойкай: не спросят. Да, Петрович, -- позвони, пожалуйста, Бехеру в Японию. Скажи ему, чтоб не волновался, когда газеты увидит. Особенно -Матильду голую. А то он, чего доброго, с перепугу политического убежища попросит и правительство в изгнании создаст. 
Да, старой закалки человек. Жаль, не было его сегодня. 
Ага, мне тоже: рябчик был замечательный, не говоря -- подлива. 
Да, теперь следующая партия еще когда будет. 
Будет -- да только немецкая. 
Или американская. 
Скорее немецкая. Как часть займа. 
Арбузы, поди, совсем кончатся. 
Не кончатся, Густав, не волнуйся. Сам не допустит. 
Да, все-таки символическое растение. 
Овощ. 
Все равно. Главное -- снаружи зеленый, внутри -- красный. 
Да, цвет надежды и страсти. 
Не говоря -- пролитой крови. 
Какая разница. 
Только, пока не разрежешь, не знаешь -- зрелый или незрелый. 
Да. И потом -- семечки. 
Подумаешь, семечки! Семечки всегда можно выплюнуть. 
Что да, то да. 
Послушай, Петрович. Тебе что больше нравится: прошлое или будущее? 
Не знаю, Базиль Модестович, не думал. Раньше будущее. 
Теперь, думаю, прошлое. Все-таки я -- внутренних дел. 
А тебе, Густав? 
Как когда. Когда будущее, когда прошлое. 
Настоящее, значит. Тебя, Цецилия, не спрашиваю. С тобой все ясно. Сплошная надежда и страсть. 
Женщина, Базиль Модестович, всегда будущим интересуется. Все-таки материнский инстинкт. 
Усложняешь, Цецилия. При чем тут материнский? Просто инстинкт. 
Какой вы все-таки грубый, Петрович! 
Если я и грубый, то оттого, что неохота на старости лет немецкий учить. Или английский. Правильно я говорю, Базиль Модестыч? 
Что да, то да. 
А тебе самому, Базиль Модестыч, что больше нравится? 
Сам не знаю, Петрович. Думаю, все-таки прошлое. В большинстве оно... Кофе будешь? 
[Занавес.] 
1990