В Институте Времени идет расследование

— Да, в общем-то все это не имеет существенного значения, — сказал наконец Линьков. — Даже если Левицкий и собирался с кем-то встретиться, встреча эта, видимо, не состоялась. Нет никаких доказательств, что Левицкий вечером был не один в лаборатории. И вообще нет ни малейших оснований предполагать убийство. Кто же мог бы уговорить Левицкого, чтобы тот проглотил яд и улегся преспокойно на диван, не пытаясь позвать на помощь? Вот в это уж действительно трудно поверить.
Конечно, Линьков был прав: убийство было так же невероятно, как и несчастный случай. И все же…
— Как хотите, а не могу я в это поверить! — почти крикнул я. — Слишком я хорошо знаю… знал Аркадия! Не стал бы он кончать самоубийством!
Линьков с сочувствием поглядел на меня, но промолчал.
На этом мы с Линьковым пока расстались. Он пошел по институту «выяснять некоторые детали», а я направился к своей лаборатории, хоть меня ноги отказывались туда нести.
Аркадия уже увезли, лаборатория была заперта, я открыл ее ключом, который утром, еще ни о чем не зная, взял на проходной, с трудом шагнул через порог и стал тут же у двери.
Комната была пуста, чиста, и всю ее пронизывало быстрое слепящее трепетание солнечных бликов и теней листвы — видимо, ветер на улице усилился. Я стоял и смотрел на диван, где недавно лежал Аркадий, и с места сдвинуться не мог.
По коридору проходили люди, кое-кто останавливался, пробовал со мной заговаривать, а я, не оборачиваясь, почти механически отвечал: «Нет, не знаю… Ничего мне пока не известно… Ничего я не знаю и ничего не понимаю…» Я вообще временами переставал понимать, где нахожусь и что со мной творится.
Не знаю, сколько я простоял вот так, давая краткие интервью через плечо. Наверно, не очень-то долго — Нина вряд ли особенно медлила. Я не заметил, когда она появилась из-за поворота коридора, но почувствовал, что ребята за моей спиной расступаются, отходят. Я обернулся и увидел Нину. Она почти втолкнула меня в лабораторию и захлопнула дверь.
Нина немного побледнела, глаза у нее стали больше и блестели сильней. Но ей это шло. Ей все идет — я уж к этому успел привыкнуть. У меня вид, надо полагать, был довольно жалкий; Нина даже заморгала от сочувствия и сказала, что она меня вполне понимает, но что надо держаться, ничего не поделаешь и еще что-то в этом роде. И не очень внимательно слушал, потому что с ней мне сразу стало гораздо легче, и я просто глядел на нее и будто бы оттаивал, отогревался.
Нина так и не дождалась, пока я заговорю, и с оттенком нетерпения сказала:
— Ну, Борька, ты что-то совсем уж… Держись, действительно! И расскажи, о чем вы говорили со следователем.
— Да так, обо всяком, — пробормотал я, опять впадая в прострацию. — Он спрашивал, что я думаю о причинах самоубийства, а я сказал, что вообще в самоубийство не верю. Спросил, как положено, что я делал в этот вечер. Ну, я, конечно, объяснил, что сидел в библиотеке до самого закрытия… — Тут я заметил, что Нина как-то странно на меня смотрит, и спохватился: — Ах да, Нин, ты же не знаешь… Мне пришлось уйти из института сразу после пяти. Аркадий меня прямо-таки выгнал из лаборатории, не знаю зачем… ссору затеял какую-то нелепую… Я и просидел до одиннадцати в библиотеке, мне давно нужно было посмотреть работы американцев по резко неоднородным полям, а ты ведь все равно сказала, что в кино пойдешь…
Пока я говорил, Нина словно бы о чем-то напряженно думала. Потом она тихо сказала:
— Мне Аркадий сказал, что ты ушел из института.
— А когда ты видела Аркадия? — спросил я, чувствуя опять слабость и дрожь в ногах.
— Я сначала решила тоже остаться в институте, до начала сеанса было два часа, — сказала Нина, не сводя с меня взгляда. — Пошла сказать тебе об этом, но лаборатория была заперта, а на обратной дороге я встретила Аркадия…
— Когда же это было? — удивился я.
— Примерно в четверть шестого. Я спускалась по боковой лесенке, а он поднимался…
Я опять машинально удивился, но ничего толком обдумать не успел, потому что Нина сразу же добавила:
— Знаешь, это был очень странный разговор. Он и тогда произвел на меня тяжелое впечатление, а уж теперь, после того, что случилось…
— О чем же вы с ним говорили? — с трудом спросил я: меня угнетало то, что Нина вдруг резко изменилась, держится отчужденно и все смотрит на меня, словно чего-то ждет.
— О чем? — как-то рассеянно переспросила Нина и, будто спохватившись, поспешно заговорила: — Дело даже не в словах, а в тональности, что ли. Аркадий, во-первых, почему-то очень смутился, когда меня увидел. У него такой вид был, словно он сквозь землю провалиться готов. И вообще… — Нина подумала, — вообще он выглядел как-то так… Даже костюм на нем был… ну, тоже странный…
— В каком смысле?
— Ну, вообще-то на боковой лестнице так темно, что много не разглядишь. Но борта у пиджака широченные и блестят… даже не пойму, откуда это у него такой костюм взялся.
— Ты уверена, что он был в новом костюме? — переспросил я, заинтересовавшись.
Я-то абсолютно не помнил, что за костюм был на Аркадии вчера, — впрочем, Аркадий при мне мог вообще не снимать лабораторного халата. Но если он был в новом костюме, то, может. Линьков правильно предположил насчет свидания с девушкой.
— Может, он и новый, — сказала Нина, — в том смысле, что недавно приобретен. Но только он совершенно немодный! Меня это в первую очередь и удивило.
Меня — тоже. Аркадия нельзя было назвать щеголем, но все же в одежде он разбирался и явно немодного костюма не надел бы, а уж тем более не стал бы покупать. Нет, версия свидания, по-видимому, не подкреплялась.
— Что же он все-таки сказал? — спросил я, потому что Нина замолчала и явно задумалась о чем-то весьма неприятном.
— Сказал-то он мало… Я могу в точности повторить его слова. Я… мне сначала показалось, он так разволновался потому, что я была в синем платье, которое… ну, в общем, оно было на мне при первой нашей встрече. Я почему-то вдруг вспомнила, сколько лишнего наговорила ему… Ну, тогда, в зале хронокамер, когда мы с ним объяснялись насчет тебя… И я ему сказала: «Аркадий, ты, пожалуйста, не придавай значения тому, что было в зале хронокамер». А он как-то странно, будто бы с испугом, посмотрел на меня и ответил скороговоркой, небрежно: «Нет, ничего, я это дело уже уладил». Я спросила: «Да ты о чем говоришь?» У него глаза такие сделались… жалкие, что ли… и вдруг он сказал, очень искренне и даже с надрывом, совсем на него не похоже: «Слушай, Нин, я здорово запутался, ты даже не представляешь, до чего! Потом ты все узнаешь… Сам я, конечно, виноват, но уже ничего не поделаешь…» Хотел словно бы еще что-то сказать, но махнул рукой и пошел. А потом… — Нина запнулась и опять как-то странно, не то испытующе, не то умоляюще, поглядела на меня.
— Что? Что потом? — в тоске спросил я.
Я понимал уже ясно: надвигается новая беда — Нина отдаляется от меня, теперь, когда мне так нужна… Ну, даже не помощь, а хотя бы просто сознание, что Нина тут, рядом, что она — надежная, она не изменит, не изменится непонятно почему… А тут именно начиналось это самое «непонятно почему», с которым я сегодня уже столкнулся, впервые в жизни…
— Потом… — Нина все не отводила от меня взгляда, и я уже ясно чувствовал, что она чего-то ждет от меня, но не мог понять, что же я должен сделать. — Потом это вообще было похоже на сумасшествие, мне даже страшно стало. Понимаешь, я побежала за ним, — Нина говорила все это монотонно и невыразительно, — спросила: «Аркадий, да что с тобой, может, я чем помочь могу, ты скажи!» — ну что-то в этом роде. А он остановился, поморщился, будто горькое проглотил, а потом как расхохочется! Но этим своим, знаешь, искусственным смехом…
Аркадий начинал громко и неестественно смеяться либо со злости, либо от смущения. Может, его разозлило участие Нины? Он ведь очень самолюбивый…
— …и сказал: «Да ты не переживай, это я просто пошутил, извиняюсь, конечно!» — продолжала Нина. — И еще добавил это ваше, из Козьмы Пруткова, насчет шуток с женщинами…