Мы одной крови — ты и я!
— Плохая аналогия! — заявил Роберт. — Ребенок самостоятельно жить не может, а зверь может. Тому же льву или слону, да хотя бы и оленю либо лебедю ваша забота нужна, как рыбке зонтик.
— Ну и что же вы предлагаете? Вести агитацию и пропаганду среди зверей, чтобы они сами осознали полезность реформ?
Роберт вдруг снял очки и широко улыбнулся.
— Ничего я, ребята, не предлагаю! — признался он. — Иван Иванович прав: просто заметил я слабинку в ваших рассуждениях и решил позабавиться логической дуэлью. Вы, надеюсь, не очень на меня разозлились за это?
Виктор промолчал: он, по-моему, все же разозлился. Но тут снова заговорил Володя и с обычной своей солидностью заверил, что проблему Роберт затронул очень интересную, пускай и в шутку, и спорить о ней полезно и необходимо, поскольку она не решена, а решать ее придется если не сегодня, так завтра, ну и так далее, и все он сказал правильно, и все были довольны.
Это я передаю уже своими словами, потому что где-то в начале Володиного выступления у Славки кончилась пленка, а когда он обнаружил это и ухнул от досады, все вдруг сообразили, что уже поздно и давно пора по домам. Вон даже Барса умучили — спит, бедняга, как убитый, а ведь до чего интересовался разговором.
Если вдуматься, так это был самый счастливый мой вечер за весь, так сказать, истекший период. То есть период-то вовсе не истекший, и как выйду я из больницы, так на меня вся эта история обрушится даже с удвоенной силой. А вечер действительно был хороший, и интересный очень, и какой-то… компанейский, что ли. Нет, не то слово. Не знаю, как выразить. Мы — все вместе, даже Володя, хотя он больше помалкивал и думал о чем-то своем, находились в этот вечер словно в каком-то особом мире, более высокого порядка, чем обычный. Нет, мир — это тоже неподходящее слово, мы были в том же мире, где и все, и говорили об очень невеселых делах этого мира. Но наши мысли, сталкиваясь и перекрещиваясь, будто бы образовали поле — нейтринное, гравитационное или еще какое-то. И все мы испытывали воздействие этого поля и мыслили как-то интенсивнее и смелее, чем обычно.
Глава двенадцатая
Хотя и дурак и умный смотрят на одно и то же дерево, дураку оно кажется совсем иным, чем умному.
Есть вещи, которые даже безголовым приходят в голову.
Проводив гостей, я глянул на часы и охнул — десять минут двенадцатого. К Соколовым и звонить уже неудобно, а я ведь обещал прийти… И Герка этот со своим гениальным котом, наверное, меня презирает… Тьфу ты, вот несчастье!
Пока я так стоял на площадке и раздумывал, дверь квартиры Соколовых тихонько приоткрылась, и я услышал шепот:
— Да вот он стоит. Ну, иди, чего же ты?
Потом Валерка вытолкнул на площадку хмурого Герку все с той же шевелящейся корзиной в руках.
— Игорь Николаевич, у нас уже все спят, — громко зашептал Валерка, подойдя ко мне. — Ну, можно к вам?
— А Барс как же? — неуверенно возразил я, кивая на корзинку.
— Так вы ему внушите! А потом они с Мурчиком определенно подружатся. Мурчик, он такой… Вы даже просто не представляете себе, какой он!
— Ну идемте, — сказал я, сдаваясь: что было делать!
Из передней я осторожно заглянул в большую комнату — Барс крепко спал на тахте. Я знал, что вскоре он встанет, потребует еды и чтоб была застлана постель: он привык спать у меня в ногах и всегда часов в десять-одиннадцать вечера начинал ныть, чтобы стелили поскорей — спать, мол, хочется. Но пока он спал, можно было отложить внушение, я и без того устал.
Мы пошли в мамину комнату. Я уселся в кресло под торшером и лениво смотрел, как Герка отвязывает ситцевую покрышку со своей плетенки. Герка был парнишка малорослый, щупленький. Я сначала решил, что ему лет десять, а оказалось, что он ровесник и одноклассник Валерки. Вообще я сначала отнесся к нему несерьезно и даже слегка пренебрежительно за то, что он так вот, в открытую плакал при посторонних. И тоже это было неверно с моей стороны, как вскоре выяснилось.
Герка откинул покрышку, и из корзинки медленно поднялась черная кошачья голова; кот сел, с достоинством оглядел всю комнату, потом уставился на меня.
— Ну, вылезай, друг, давай знакомиться! — сказал я, тоже с интересом глядя на него.
Кот положил лапу на край корзинки, но тут же убрал ее и, коротко мурлыкнув, поднял глаза на Герку.
Герка осторожно вынул кота из корзинки и поставил на пол.
— Это Мурчик не хочет корзинку опрокидывать, — сказал он.
— Ну да? — усомнился я. — А почему?
— Он не любит, когда шум и беспорядок, — вдумчиво пояснил Герка. — И потом ему неудобно перед вами, что он неаккуратно вылезет.
— Ну и ну! — сказал я с сомнением. — Какой кошачий маркиз, подумаешь!
Валерка хихикнул, но тут же серьезно заверил:
— Правда, правда, такой уж он! Я сам наблюдал.
— А мебель он дерет, твой маркиз? — осведомился я.
— Не-а. У него доска для когтей есть! — с гордостью ответил Герка.
Мурчик еще раз медленно оглядел комнату, потом подошел ко мне. Впечатление он производил величественное и несколько мрачное. Во-первых, он был невероятно большой, попросту гигант, я таких котов даже и не видел никогда; к тому же гладкошерстый, без всякой пушистости, увеличивающей подлинные размеры: кот в натуральную величину, с крепкими мускулами, атласисто переливающимися под холеной шкуркой. Во-вторых, Мурчик был беспросветно черный и блестящий, как антрацит. Идеально черный. Даже ноздри и губы у него были черные. И громадные круглые глаза его сейчас казались черными: зрачки к вечеру разлились, вокруг них оставалось лишь узкое зеленое кольцо радужки. Глаза эти поражали воображение, пожалуй, еще больше, чем гигантский рост: ярко горящие, очень умные и внимательные глаза. И вообще было что-то необычайное во всем облике этого черного гиганта. Я пригляделся. Нос у Мурчика был большой и не такой плоский, как у большинства котов, он выступал очень заметно, — должно быть, это придавало морде Мурчика особое выражение. Но было еще что-то, чего я не мог сразу определить. Впрочем, главное — глаза! Ох, и глазищи, красоты невероятной! И смотрит так, будто все понимает. У котов ведь обычно глаза немного стеклянные и взгляд будто равнодушный, по сравнению с преданными влажными глазами собак, и по цвету больше похожими на человеческие. Глаза Барса мне вначале тоже казались, я помню, не очень-то выразительными, а потом я уж привык и вроде стал понимать его взгляд — еще до всей истории, в пределах нормы, так сказать. А Мурчик меня сразу поразил — прямо колдовские глаза, да и сам он весь какой-то волшебный кот, как у Булгакова в «Мастере и Маргарите», только с явно выраженным трагическим и романтическим оттенком, без всякого шутовства, к которому был склонен булгаковский Бегемот.
— До чего ж ты картинный зверь! — с восторгом сказал я. — Тебя бы в кино снимать для какого-нибудь фильма-сказки… Знаешь, сцена в избушке у колдуньи или что-нибудь в этом духе.
Сказал я это просто так, не думая, и крайне удивился, когда Герка с отчаянием прошептал:
— Ну всё! Видишь, и он тоже…
А Валерка, тоже явно обескураженный, неуверенно утешил его:
— Да Игорь Николаевич это в шутку, чего ты!
— Конечно, в шутку! — поспешил заверить я. — А что? Объясните вы наконец, что случилось и почему вы так опасаетесь за Мурчика?
— Ну, говори, чего же ты! — подбодрил приятеля Валерка.
— Его убить хотят! — хриплым шепотом ответил Герка.
— Кто?!
— Теперь уже все. И отец, и мать, и Ленка даже. А все бабка.
Дело было дурацки-нелепое, как мне показалось сначала.
Герка с самых малых лет любил животных, но жило его семейство вчетвером в одной комнатушке, да еще в густо населенной коммунальной квартире. А года два назад переехали они сюда, в отдельную двухкомнатную квартиру, и Герка немедленно завел себе кота и аквариум. Сначала-то он хотел собаку-овчарку, но родители были против, а теперь ему никакой и собаки не надо — Мурчик лучше кого угодно. А три дня назад приехала к ним бабка, отцова мать. Она жила у дочери, та померла, зять женился на другой, — она и перебралась к сыну.