История одного путешествия
И Николай рассказал Володе, что в последние месяцы беременности Вирджиния начала бояться, что она умрет от родов, - причем боязнь и была основана на двух вещах: во-первых, у нее было предчувствие, во-вторых, она видела во сне Звездочку. Звездочка была ее любимая лошадь, на которой она училась ездить верхом, когда ей было лет десять. Звездочка умерла незадолго до отъезда Вирджинии в то роковое, как сказал Николай, путешествие, из которого она вернулась уже дамой. Звездочка приснилась Вирджинии за два месяца до родов; она стояла у нашего подъезда на rue Boissiere и ржала так жалобно, что Вирджиния проснулась в слезах. После этого Вирджиния решила, что она умрет, и составила у нотариуса завещание: она оставляла все свое имущество, в частности то, которое должно было перейти к ней от отца, - мужу и дочери - она была убеждена, что родится девочка, - с тем чтобы девочку воспитывали бы самым лучшим образом и никогда не наказывали. Потом Вирджиния призналась Николаю, что она написала завещание - ее дочери было тогда уже полгода; и Николай отправился к нотариусу и взял завещание.
- Оно лежит у меня теперь в письменном столе, - сказал Николай. - Ну, и совершенно ясно, что судьба была против меня. Конечно, Вирджиния бы умерла, девочку я бы отдал в приют или, еще лучше, продал бы цыганам, а сам бы вел развратный образ жизни, предаваясь всяким порокам и постепенно опускаясь. Вот какая у меня была программа. Но Вирджиния все спутала.
И вдруг Николай - они подходили уже к rue Boissiere - поднял Вирджинию в воздух, как ребенка, и, приблизив к себе ее лицо, сказал:
- Какая ты глупая, Вирджиния! Я бы не дал тебе умереть, ты понимаешь? Я тебя не отдал бы смерти.
Ложась в постель, Володя думал о Николае и Вирджянии, - какое удивительное счастье, какая удачная судьба. "Колька-хулиган", - нет, недаром его так любила мать. Володя стал засыпать, и все плыло, шумя и переливаясь обрывками музыки, перед ним: Вирджиния, плечи и губы Аглаи Николаевны, косматая рука Николая, громадная фигура Томсона, Звездочка - и еще далекий, тающий, как дым, горьковатый запах, исходивший от тела Аглаи Николаевны и от ее губ и глаз, которые все вытягивались, вытягивались и превратились в узенький ручей на зеленой траве, светлый ручей, который он где-то давно видел. И тогда появилась стая белых птиц, две черточки крыльев в черном бархатном воздухе южной ночи: бесшумный их полет - и все летят одна за другой, одна за другой без конца, как снег,и вдруг острый и страшный звук прорезает испуганный, вздрогнувший воздух, и опять тихо, и все летят и летят белые птицы. Ночь плывет тяжело и душно, крылья летят, как бесчисленные паруса- и вот поворот неизвестной, горной дороги, и за поворотом далеко видна блестящая даль, как внутренность гигантского стального туннеля. "Опять неизвестно", - сказал чей-то голос рядом с Володей. "Опять сначала", подумал Володя; птицы стали лететь медленнее, таяли в воздухе, бархатная тишина влажно шевелилась во тьме - как на берегу моря: и Володе послышался тихий шум неторопливого прибоя - в летнюю темную ночь - и запах водорослей; длинные, зеленые, они прибивались к берегу и лениво полоскались в наступающей воде, и, когда волны откатывались назад, легкий ветер доносил до Володи их увядающий запах. Володя втянул в себя воздух, стараясь отчетливее вспомнить их исчезающую, пахучую тень - и внезапно почувствовал - до того сильно, что открыл глаза и приподнялся на локте - то горьковатое, почти миндальное, что, поколебавшись секунду в воздухе Володиной комнаты, вдруг стало плечами и ртом Аглаи Николаевны.
Он встретил ее на улице, через полторы недели, было уже холодно; его почему-то удивило, как она хорошо одета. Он подошел и поздоровался. Проезжали автомобили по почти пустынному, внезапно ставшему особенно осенним avenue Kleber, ветер трепал отстающий плакат на грязно-желтом Деревянном заборе, окружавшем начатую постройку.
- Здравствуйте, - сказала она, протягивая руку. Он взял ее пальцы, почувствовав их тепло сквозь перчатку, взглянул на раздвинувшиеся в медленной улыбке губы - и почувствовал, что ему жарко в застегнутом пальто.
- Вы куда? - спросил он; он очень волновался; он предложил проводить ее, узнав, что она идет домой. Был воскресный и пустой день, в котором до сих пор ему было так неприятно просторно и в котором сейчас ему стало свободно и хорошо. - Какой воздух, точно пьешь холодную воду, не правда ли? - Несколько свежо, - сказала она.Там эта площадь, это, кажется, Трокадеро? Да. Здесь хорошо в этом районе, правда? - Как поразительно, что ее губы двигаются, - думал Володя. - Да, здесь свободно, широкие улицы, как в России. - Я Россию знаю плохо, - голос ее точно удалился и вновь приблизился. - Я чаще всего жила за границей и довольно много в Париже. Вы ведь не парижанин? - Нет, я здесь недавно, но, наверное, надолго. - Вы свободны по вечерам? - Да, конечно. Как поразительно, что я вас встретил, какая необыкновенная случайность. - Нет, что же удивительного? Мы живем в одном квартале - это как в провинциальном городе. Вы свободны послезавтра?
Они подходили к Трокадеро, направо ровными воздушными рядами уходили облетавшие деревья avenue Henri Martin, темная и высокая, чуть покосившаяся стена тихо и тяжело стояла в светлом воздухе по левой стороне; железные прозрачные решетки шли вдоль тротуаров, за решетками были сады и дома. - Я в вашем распоряжении. - Приходите ко мне, будет два-три человека. - Хорошо.
Она жила в небольшой квартире, мягкой и необыкновенно удобной, с маленькими столиками, низким диваном, тумбочками, пуфами, тоненькими полочками для книг и круглым стеклянным аквариумом, где неустанно плавала небольшая рыбка рыжевато-серого цвета. Про эту квартиру Володе говорил Николай:
- Поразительно, до чего все неудобно.
- Что именно?
- Да все: пепельницы маленькие, на одну папиросу, столики маленькие что на таком столе делать? обедать нельзя, писать нельзя, только разве кофе пить. Пуфы маленькие и трещат, как орехи: все неудобно. И аквариум - что это за аквариум? Это стакан какой-то и всего одна рыбка.
- Вот тебе бы аквариум, ты бы, наверное, крокодила туда пустил.
- Почему крокодила? Крокодил не рыба. Рыб надо.
- Да не карпов же, черт возьми?
- Карп прекрасная рыба, - сказал Николай. - И очень питательная; и в стаканчике Аглаи Николаевны ты его не поместишь.
Володя. застал там Артура, который ему поклонился, как старому знакомому. Рядом с ним, на одном из тех самых пуфов, которые Николай находил такими неудобными, сидела дама лет тридцати четырех с презрительным и сухим лицом, насмешливыми глазами и особенной ленивостью тела, сразу в ней угадывавшейся, еще до того, как она делала какое-либо движение. Она чем-то не понравилась Володе. В ту минуту, когда он вошел, она возобновила рассказ о том, как она познакомилась с Monsieur Simon, ce pauvre M. Simon {Мсье Симоном, этим бедным мсье Симоном (фр.).}, который вообще очень мил, но ничего не понимает в женщинах. Артур высказал вежливое предположение, что M. Simon, может быть, не встречал до последнего времени женщин исключительных и что поэтому...
- Et avec ca? {Ну и что? (фр.).} - сказала дама.
Дело заключалось в том, что ce pauvre M. Simon имел счастье пользоваться благосклонностью рассказчицы - ее звали Odette, - он стал предъявлять ей такие неслыханные деспотические требования, что единственное объяснение этому Odette находила только в его исключительной глупости. Позже, когда Володя лучше узнал Odette, он понял, насколько этот разговор был для нее характерен. Вся мужская половина человечества делилась для Odette на две неравные категории: тех, кто стремится к ее благосклонности, и тех, кто к ней не стремится. Вторых она не замечала, они для нее почти не существовали; и всякий раз, когда ей почему-либо приходилось более или менее близко сталкиваться с таким человеком, она находила, что он неинтересен и неумен и как-то особенно неуместен. Она теоретически понимала законность существования и таких людей, но это были совершенно чуждые и бесполезные явления; и в тех случаях, когда она поневоле должна была их замечать, она их презирала - даже не пониманием и не умом, а чем-то другим, что было важнее всего остального и чего эти люди, по-видимому, не знали. При всем этом она была не лишена своеобразной иронической верности в описаниях людей. Итак, ее внимание было привлечено первой, менее многочисленной категорией мужчин, но и здесь у нее постоянно возникали недоразумения. Многие из них - подобно этому бедному M. Simon - не были способны понять ее исключительность и ревновали друг к другу, что приводило Odette в бешенство и изумление.