Миры Харлана Эллисона. Том 3. Контракты души

Тогда я начал что-то соображать.
Я разозлился, выдернул застрявшую полу и решил поиграть у водителя на нервах. Я демонстративно направился по салону, ожидая в любую секунду услышать: "Эй, мистер! Вы не заплатили!"
Тогда бы я ответил: "Я куплю билет и сообщу на фирму, как вы работаете!"
Но и в этой крошечной радости мне было отказано. Водитель даже не повернулся в мою сторону. Это разозлило меня больше, чем если бы он нахамил. И вообще, что, черт возьми, происходит?!
Именно так я тогда и подумал. Надеюсь, вы простите мою несдержанность, но я хочу рассказывать в той последовательности, как все происходило.
Вы слушаете?
На выходе я свирепо пихнул толстяка в тирольской шляпе и прямо-таки раскидал стайку школьниц, отчаянно пытаясь хоть как-то привлечь к себе внимание. На меня никто и не взглянул. Я даже… стыдно признаться, но я шлепнул одну старшеклассницу по… пониже спины. Она не обернулась и продолжала рассказывать о каком-то парне, который, судя по всему, пошел в этом. деле гораздо дальше.
Вы и вообразить не в состоянии, какое я испытал отчаяние!
Оператор лифта в моем учреждении спал. Может, он и не совсем спал; у нашего Вольфганга представьте, его зовут Вольфганг, а он даже не немец, меня это раздражает, — так вот, у Вольфганга всегда сонный вид. Я толкнул его, дернул за ухо, но он продолжал мирно посапывать на своем откидном стульчике. Наконец, окончательно выйдя из себя, я выпихнул Вольфганга из лифта и сам нажал нужную кнопку. К тому времени я уже сообразил, что в силу поразившего меня недуга я стал уж не знаю, к добру ли — невидимым для окружающих. Невероятным казалось то, что люди — не реагировали на мои шлепки, толчки и даже выбрасывания из лифта. Но именно так все и было.
Я окончательно растерялся, хотя, как это ни покажется странным, страха не испытывал. Возможности кружили голову. В глазах стояли кинозвезды и несметные богатства.
И тут же таяли.
Ибо какая радость от богатства и женщин, если ее не с кем разделить? Так что я отогнал образ величайшего в истории грабителя банков и начал думать, как выбраться… из создавшегося положения.
Я вышел из лифта на двадцать шестом этаже и по коридору дошел до своего кабинета. За двадцать семь лет надпись на двери не изменилась:
"Рэймс и Клаус. Экспертиза бриллиантов и драгоценностей".
Я распахнул дверь и… На мгновение сердце мое подкатилось к горлу, ибо то, что я увидел, до сих пор остается самой большой загадкой. Фриц Клаус, огромный, краснорожий Фриц Клаус, с маленькой бородавкой возле рта, кричал на меня:
— Винсоки! Недоумок! Сколько раз я говорил, что на бусах надо завязывать тесемки! Теперь у нас на полу сто тысяч долларов для уборщицы. Идиот!
Но кричал он не на меня. Он просто кричал, вот и все. По сути, удивляться было нечему. Клаус и Джордж Рэймс редко разговаривали со мной… тем более не утруждали себя криком. Они знали, что я делаю свое дело… во всяком случае, делал на протяжении двадцати семи лет, и этого им хватало.
Но Клаусу просто необходимо было поорать. Кричал он не на меня, а в воздух. Да и как он мог кричать на меня, если меня не было?
Он опустился на колени и принялся собирать маленькие неограненные бриллианты, которые сам же рассыпал, а когда собрал их все, залез зачем-то под мой стол и окончательно перепачкал костюм.
Потом он вылез, отряхнулся… и вышел. Мне казалось, что я пришел на работу. Но он меня не увидел. Я словно пропал.
Я развернулся и вышел в холл.
Лифт ушел.
Пришлось долго ждать, прежде чем я попал в вестибюль.
Лифт не откликался на мой вызов.
Пришлось ждать, пока кому-то тоже не понадобилось вниз.
И вот тогда меня охватил настоящий страх.
Брак мой был весьма тих, жил я мирно и незаметно. И вот теперь у меня отняли возможность уйти, хлопнув за собой дверью. Меня просто задули, будто свечу. Каким образом, когда и где — роли не играло. У меня украли то, что я всегда считал своей непременной собственностью — ну, как налоги. Но и этого меня лишили. Я стал тенью, привидением в мире живых. Впервые за всю жизнь мои переживания и страдания прорвались в безысходном отчаянии. Но я не расплакался.
Я ударил человека. Изо всех сил. Прямо в лифте.
Я ударил его в лицо и почувствовал, как хрустнул нос, потекла темная кровь. Костяшки пальцев заныли, и я ударил его еще раз, потому что у меня, Альберта Винсоки, отняли мою смерть. Меня сделали еще ничтожнее. Я никогда никому не досаждал, и вообще меня редко замечали, а теперь никто не сможет меня оплакать и подумать именно обо мне… Меня ограбили!
Я ударил его третий раз, и нос сломался.
А мужчина ничего не заметил. Он вышел из лифта, весь залитый кровью, и даже не утерся.
Только тогда я заплакал.
Я плакал долго. Лифт ходил вверх и вниз, и никто не видел, что я стою в нем и плачу.
Наконец я вышел и побрел по улицам, пока не стемнело.
Две недели могут пролететь очень быстро.
Если вы влюблены. Если вы богаты и ищете приключений. Если вы полны здоровья, а мир привлекает и манит вас. Тогда две недели пролетают как один день.
Две недели.
Последующие две недели оказались самыми длинными в моей жизни. Ибо они были адом. Одиночество. Полное, изматывающее одиночество в толпе.
В неоновом сердце города я стоял посреди улицы и кричал, чтобы кто-то меня заметил. Меня едва не сбили.
Две недели я бродяжничал, спал, где мне заблагорассудится — на скамейках в парке, в номере для молодоженов в «Уолдорфе», в собственной кровати дома. Я пил и ел все, что хотелось. Строго говоря, я не воровал, ибо без еды я бы не прожил.
Несколько раз я приходил домой, но Алма прекрасно обходилась и без меня. Продолжала жить, как говорится. Никогда не думал, что она еще способна, тем более с учетом того, как она растолстела за последние годы… но вот он! Джордж Рэймс. Мой босс… бывший босс, поправил я себя.
Так что от обязанностей по отношению к семье и службе я был освобожден.
Алма получила дом и Зазу. А теперь, как выясняется, ей достался еще и Джордж Рэймс. Вот тебе и толстая дура.
К концу второй недели я превратился в развалину. Небритый, грязный… но никому до этого не было дела. Никто меня не видел, и никто мной не интересовался.
Моя первоначальная агрессивность переросла в устойчивую неприязнь к окружающим. Ничего не подозревающие прохожие, становились объектом моих нападений. Я пинал женщин и шлепал детей.
Меня не трогали стоны и вопли избиваемых. Что значит их боль по сравнению с моей… хотя, собственно, никто из них и не кричал. Очевидно, мне мерещилось. О, как я хотел исторгнуть у них хоть один стон! Это означало бы, что я — один из них, что я тоже существую.
Увы.
Две недели! Черт! Утраченный рай!
Прошло немногим более двух недель с того дня, как Зазу меня не заметила, а я уже обжился в просторном фойе роскошного многоквартирного дома.
Там я валялся на скамье, надвинув на глаза отобранную у избитого прохожего шляпу. На глаза мне попался мужчина в плаще. Он облокотился на стойку сигаретного ларька, читал газету и чему-то негромко посмеивался. "Ах ты, пес, — подумал я, что ж там такого смешного?"
Я пришел в неописуемую ярость и кинулся на него.
Увидев меня, незнакомец отшатнулся. Я ожидал, что он будет читать дальше, и его движение застало меня врасплох. Я со всего маху налетел на стойку, от удара у меня перехватило дух.
— Ну и ну, приятель, — незнакомец покачал длинным пальцем, — а ведь это невежливо. Бить людей, которые тебя даже не видят.
Он ухватил меня одной рукой за воротник, другой — за проем брюк и швырнул через весь вестибюль. Я сбил стойку с открытками, шлепнулся на живот и проскользил до самых дверей.
Я даже не почувствовал боли. Сев на пол, я изумленно таращился на незнакомца, а тот оперся руками на бедра и громогласно захохотал:
— Что, приятель, ловишь мух?
От удивления я открыл рот.
— В-вы… вы меня видите! — выкрикнул я наконец. — Вы меня видите!