Лосевый Чудь
- все покрашено темно-красной краской. Вот как уголь притухает: такой цвет. Прямо рдеют полы.
С собой принесены таз и мыло. Просят персиянина удалиться. Разнагишались, ноги намылили и легоньким шажком... Скользко ужасно, но оба ловкие - чего! Таз и мыло несут. А постель разубрана! Как обрадовались, что дошли и краски ни полпятнышка ни на ком. Свадьбу уж видят. Сколько они ее ждали - тянет, конечно, друг к дружке.
Ну дали жизни!.. Пупки сплотили, избенка гостя приняла, гость видного чина - в четверть аршина. Запер дых - разудал жар-пых. Загонял месяц звездочку, сладка курочке жердочка. Оба сгорают совсем. Наташка крики испускает. Оголовок прущий, вытепляй пуще! Персиянин за окном стоял, истоптал каменную плиту. Туфли на нем мягкие, а следы остались.
Эта плита есть и сейчас. Когда Тухачевский в Гражданскую войну казаков повывел и стала на месте хутора Персики деревня Мулановка, эту плиту с глубокими следами мягких персидских туфлей сволокли к Салмышу. Бабы на нее клали сполоснутое белье.
Ну, а тогда Аверьян с Наташкой нарезвились на персиянской перине! Играли, как котята. Выкидывали коленца. Тыквища белобокие то перину мнут, то на Аверьяна прут. Звездочка от скока прожарена глубоко. Ясный месяц-месяцок далеко кидает сок.
Уморится гость в избенку встревать, приклонит головку, а Наташка белой ручкой берет и водит его по приветливой, по радостной туда-сюда. "Гони, миленький, лень, коли хочет приветень!" Да... Звезда около - гляди соколом! Он и взбодрится. Шапка лилова - молодчиком снова.
Ладно - кончили баловство, опять ноги намылили и осторожненько вышли. Только успели накинуть на себя одежду - персиянин. Они ему: гляди ноги. Ни на одном ноготке краски твоей нет!
Посмеивается. Отсчитал три с половиной тыщи ассигнациями. Аверьян скинул рубаху, завернули в нее пачки денег. А время уж к полудню. И как хорошо-то все вокруг, красиво! С радости куда? На сеновал за Наташкиным конопляником. Казацкая молодежь горячая.
Наташка говорит: "Аверюшка, а я не знала, сладенький, какой ты у меня еще и умненький!" А он: "Я боялся, ты поскользнешься, но ты на скользком крепка!" И так они друг дружку хвалят, на сене милуются. Он ей косу расплетает, а она: "Аверюшка, как мы его! Ой, обхохочусь вусмерть!"
Вдруг: что такое? И оба заморгали. У него на пальцах - красное, липкое. Ах, мать честная! На конце косы - краска. Наташкина коса-то белокурая ниже колен длиной. Когда на постели кувыркали друг дружку, коса летала себе туда-сюда и мазнула по полу.
Веселье с них как рукой кто смахнул. Аверьян успокаивает: не бойся, ничего не будет! Деньги - вон; целы. Воды нагреть да с щелоком - все смоет! Сколько тут краски?! А Наташка глядит по-другому: "Аверька, ты невер! А я чувствую..."
"Да чего это ты чувствуешь?"
"Что приходит, то я и чувствую!"
Аверьян вгорячах: и не надо, мол, воду греть. Пока греть - ты в болезнь умаешься со своим страхом и чувством. Взять овечьи ножницы, отрезать конец косы! Наташка как зыркнет на него: нет, нам не отвязаться... Он смотрит: ну,
меняется девка! Нехорошо у нее в глазах.
Все-таки сходили за ножницами, отмахнули у косы замаранный конец. Наташка требует: это надо сбыть персиянину. Отнести тишком, закинуть ему через заплот... Пошли задами, по назьмам, чтобы не привлекать любопытства. День за середину, жар палит. Аверьян так бы и потряс за грудь персиянина.
Наташка под ноги показывает: гляди, трава сабина. Пожуй - томно не будет.
Аверьян на нее: "Она же отрава!" А Наташка: "Чего нам теперь отрава-то? Попробуй маненько". Тут слепого дождя пролило. Аверьяна взяла какая-то слабость. Наташка его приклоняет: он мокрые листья пососал, стебли. Забылся.
Очухался у персиянина под заплотом. Наташки нет. Но птичек кругом стаи. Щебечут, скачут; всем хорошо, Аверьяну - непонятно! Обежал усадьбу: в заплоте нигде ни щелочки. Ну, изловчился - перелез.
Окно дома в сад открыто. Узнает Наташкин смех. Заглянул: Наташка - ни лопушка на ней - с персиянином на кровати. Но полы не красные, а темно-синие. Такого цвета бывал раньше бархат. А нахальство творится! Наташка прилегла на персиянина, кончиком косы щекочет ему под носом. Тот ее похлопывает, поглаживает по заду, по спелым тыквам белобоким; а пальцы-то в перстнях, камушки - цены нет.
Запрыгнул в окно. Девушка визжать. Персиянин скатил ее на постель, подходит. Он только до пояса раздетый, на поясе кинжал: рукоятка сама на Аверьяна глядит.
Персиянин говорит: "Ты, пожалуйста, не злись! - показывает на свою бороденку, на усы. - Видишь, какие седые. Я ей ничего плохого не сделаю. Вас обоих еще не было на этом свете, а она мне уже снилась вот такая - белокурая барышня, коса толстая, стан тонкий и большой очень белый зад. Тугой, крепкий, очень хороший! У нас в Персии если мужчина такое увидит и не получит - умрет! А если получит, то так любит - тоже умрет".
Прямо перед Аверьяном стоит, объясняет. Рукоятка кинжала сама в руку просится. "Ну так умри!" - Аверьян кинжал хап! И тут ему вроде какой голос велит: "Не коли! Не коли - брось!" А персиянин не шелохнулся, посмеивается. Аверьян ему под нижнее ребро и ткнул кинжалом.
И тут как гроханет! Огонь, гром. Как огненный горох посыпался. И темно. Очнулся в траве сабине, у которой давеча листья сосал. Наташка толкает в плечо, за волосы треплет: "Ты чего заснул, как пьяный некрут! К твоим отцу-матери пора идти - деньги показать".
Он ее за ноги: я тебе другое покажу! Персиянин твой не поможет! Она очень легко вырвалась - такая в ней сила. Дурак ты, говорит, вон гляди... А дом персиянина так и полыхает. И никто тушить не бежит. К персиянину шли с Наташкой днем, а теперь уж темно. Аверьян оглядывается кругом и ничего не поймет. Одни сомнения. А пожар какой! Что сделалось-то?
А Наташка: да мне, чай, не все равно? У тебя есть интерес жениться так идем. А он стоит, не знает, как все понять. Впору опять в траву лечь. Тут ветром дунуло - принесло уголек. Упал под ноги, соломинку пережег. Наташка кричит: "Ой, ожглась! Бежим скорей!" Сама отстала, половинки от соломинки подняла. Он это заметил, но не смог ничего сказать. Растерялся человек.