Рыбарь

* * *
Другие эшелоны белых тащатся в оренбургском направлении. В теплушке, расположившись на полу, беседуют приятели Ромеева. Масляный фонарь бросает слабый дрожащий свет. Лушин, выпивши и потому в хорошем настроении, признался:
– Не верил я, что Володя столь крупно будет прав. И-ии… на-кось! Как начали к вокзалу свозить: и тебе китаец, и голубятники – сынок с папашей, – и комиссары… – он злорадно рассмеялся: – Эти-то уже кожанки натянули! в потайных фатерах досиживали: вот-де щас наши придут… Лежат теперь у пакгауза… А то б Володя висел в петле… – он шмыгнул носом, тыльной стороной ладони вытер слезу. И вдруг воскликнул с воодушевлением: – Чехи-и! Сделали!
Быбин отдал должное:
– Европа! А мы… – он поморщился, как от боли, – ой, недружные. Разве давеча дружинник не понял, что те двое – разведчики? Понял. Его зависть взяла, что мы – при чистом успехе. На меня винтовку: отпусти их! По зависти совершил бы такой вред. Ну, как тут воевать? Ладно, хоть чехи есть.
Лушин не упустил случая порассуждать:
– Они, конечно, чужие, у них своя корысть – но пусть. Мы допускаем: пользуйтесь. Но если, к примеру, мы сами… не теперь, а вообще… Мы сможем гораздо лучше! Только захоти…
Шикунов ласково улыбнулся:
– Мы-то? Я не смог бы эдак женщину ударить, какая она ни будь мерзавка… – развёл руками с явным сожалением. – Не сумел бы.
– Она пацана удушила! – перебил Быбин.
– Ну да… – как бы поддержал Шикунов, мягко продолжил: – И опять же раскинь. Ведь Володя знал, что его кончат. А тому не было пятнадцати лет. Пойди-ка на такую кровь… Но и то: иначе не доказал бы ничего.
– Малолеток на них работал, получил своё! – отрубил Лушин. Мысль у него скакнула, и он добавил: – Будь простым, да не проще чехов.
– Вы всё про них, – обиделся Сизорин, – а поймали шпиков мы! Володя! И поймали, и на чистую воду вывели. Вишь, чехи Володю мигом к себе взяли. Знать, нету у них такого! То-то и оно!
Шикунов высказался с печалью, так, будто желательно обратное:
– Лишь бы он не заелся, не обленился…
Сизорин повернулся к нему и с торжественной горячностью клянущегося заявил:
– Он ни за что не обленится!
 
14.
Володя только мыться "ленился". Да и ни к чему оно было при его деле. Заросший щетиной, с гривой сальных волос, с воспалёнными от недосыпания, но необыкновенно живыми, зорко-ухватчивыми глазами челночил он по явочным квартирам большевицкого подполья – то как "товарищ из красного Петрограда", то как посланец одной из коммунистических ячеек, действующих в тылу белых.
Весной девятнадцатого готовилось восстание рабочих в Омске – столице белой Сибири. Сюда тайно стекались опытные большевицкие агитаторы, боевики. Одним из первых появился Ромеев – "товарищ Володин из Новониколаевска", с мандатом подпольного фабрично-заводского комитета; рьяно подключился к делу…
Было назначено заседание штаба. Ромеев позаботился, чтобы до места его "проводили" агенты и взяли явку под пригляд.
На явочной квартире вдруг огласили указание: срочно перейти по другому адресу.
Собравшихся разбили на группки, и каждую спорым шагом повёл проводник. Был тёмный вечер: ни один агент не разглядит, с какой из группок, что выныривают из чёрного хода многоквартирного дома, идёт Ромеев. Но он не был бы Рыбарем, если бы не предусмотрел этого: на него заранее притравили ищейку. Овчарка привела к двухсаженному глухому забору, за которым пряталась кузница.
Кузница стояла в углу захламлённого, в кучах навоза, двора. Подпольщики, набившись в неё, тесно уселись на досках, уложенных на чурбаны, железяки, кирпичи, сидели на мешках с углём и просто на земляном полу – именно так, подвернув под себя ноги, устроился Володя.
Председатель штаба восстания объявил:
– На случай, товарищи, если всё ж таки проник к нам провокатор, все трое суток заседания никто со двора не выйдет! Разойдёмся руководить восстанием только непосредственно перед началом.
Володя одобрительно гмыкнул, кивнул, лицо сделалось придирчиво-жестоким – от того что в кузнице может находиться шпик.
Стали обсуждать план восстания. Ромеев, приняв вид страшно уставшего человека, впивался в каждое слово; как бы подрёмывая, приваливался плечом к соседу: рабочему лет за тридцать. Звали того Егор Павленин, он напоминал гусака: длинная шея, "разлапистый" с широкими крыльями нос на маленьком лице, опущенные уголки большого рта.
Павленин стал большевиком ещё летом семнадцатого, имел авторитет у "омского пролетариата". При Колчаке, замеченный в подстрекательстве к
забастовке, перешёл на нелегальное положение. "Володина" он знал около двух недель. Егора как-то сразу проняла симпатия к нему: до того своим выглядел этот потрёпанный человек с малограмотной речью, с некрасивым лицом, которое, едва упоминали о белых, делалось упрямо-злобным.
Павленин брал его с собой в проверочную поездку по явкам на железнодорожных станциях; ехать приходилось то в будке паровоза со знакомой бригадой, а то – на тормозной площадке. Обнимали друг друга, спасаясь от ветра, пили из горлышка бутылки вонючую самогонку, отрывисто переговаривались простуженными голосами. Проникнутый уважением к другу, Павленин думал, что тот, пожалуй, убил не одного беляка.
Сейчас в кузнице, слушая выступающего инженера-большевика, Егор наклонился к товарищу, шепча:
– Не спи, Володин! Самое важное толкуют…
Инженер объяснял: лишь только восставшие захватят вокзал, надо все паровозы быстро загнать в депо – там будет устроен взрыв, от которого ни один паровоз не уцелеет. Если придётся покинуть город, железная дорога останется парализованной на продолжительное время: а без снабжения белые не удержат фронт.
Будто б очнувшись от сна и не совсем понимая, Ромеев прошептал:
– Сдела-ам…
Донельзя грязный, лоснящийся ватник его был расстёгнут. Привычный Павленин, давно сам не мывшийся, заметил:
– Душок от тебя… прямо тухлой рыбой…
Володя, зевнув, пробормотал:
– Дык чего ж… энто раньше.
– Што – раньше-то?
Ромеев привалился к товарищу, поясняя сиплым шёпотом:
– На рыбной коптильне, ну, энто… чернорабочим был. Робяты – чего уж, не помню – в контору меня послали. Прикащик нос зажал – ну, плюнул на меня.
– А ты што ж? – прошептал Павленин заинтригованно.
Лицо Володи стало насупленно-свирепым.
– После, энто… подстроил… бочка упала на него.
– Убил?
Володя поскрёб заросшую щёку чёрными ногтями.
– Ну, ноги отнялись только.
– Вот та-ак, ага-аа! – восторженно выдохнул Павленин.
Наступил третий, последний, день заседания. В перерыв, в отличие от предыдущих дней, когда перебивались всухомятку, принесли вёдра с супом, сваренным в сарае рядом с кузницей. Павленину и Володе досталось есть из одного котелка. Егор остановил товарища, собравшегося руками разломить хлеб:
– Погодь! – достал складной нож, заботливо отрезал кусок другу. Тот кивнул, набивая рот, зачерпывая ложкой дымящееся варево.
Павленин хлебал не так торопливо. Шепнул:
– Не был я ещё в бою. – С виноватым смешком добавил: – Не стреляли по мне пока что… – затем обронил как бы невзначай: – А по тебе?
Володя высосал горячий суп из ложки:
– Ну да.
Егор был впечатлён его немногословием. Некоторое время ел молча, не сдержавшись, спросил:
– Э-э, смерти страшно?
Товарищ ответил неопределённо и без интереса:
– Може, не убьют…
Павленин, криво усмехаясь, сказал завистливо:
– Хорошо им, кто верующий. Они уверены: после смерти что-то будет. А так, когда знаешь: бац – и больше ничего! Ни солнца тебе никогда… ни одним глазком в эту жизнь уж не глянешь…
С жалостью к себе тихо поделился:
– А пожить охота. Не кувалдой махать в цеху, а сидеть за столом с полировкой, в чистоте… тебе бумаги приносят, печать ставишь… Обед принесут из ресторана, хлеб – под салфеткой…