Камень, брошенный богом

Что мне нравится в императорской премьер-кавалерии, умеют ребята, проявив себя в бою полным дерьмом, реабилитироваться в погоне. Ведут как хорошо вышколенная борзая. След держат и гонят, гонят, гонят, не отставая. В тот раз сотни три горцев. Вот им то мы и должны были преградить путь. Мы и преградили. Наш капитан, старая развалина, приказал возвести заграждение прямо на середине моста. Спорить с выжившим из ума придурем никто, не стал и, убив пару деньков, мы соорудили подобие бастиона, единственным и главным недостатком которого было местонахождение.
На пятый день службы горцы достигли реки Саг и, пометавшись над обрывами, устремились к единственной переправе. Первый натиск обозленных до предела дикарей мы встретили достойно. За то второй, когда враг пошел валом, отбили из последних сил. Из нас, вербованных, уцелело меньше половины, пикинеров порубили в хлам, а лучников выкосило на треть. Неудача обозлила горцев до предела. Они быстро перестроились и, осыпав тьмой стрел, атаковали вновь. Поверите ли, Вирхофф это единственный случай, когда я потерял надежду остаться живым. Нас выжали из укрытия, потом медленно стали теснить по мосту на берег. Мы ничего не могли поделать. Разве только продать свою шкуру подороже. Я был ранен в бедро, у меня в плече сидел кусок проклятой стрелы, мой меч сломился став короче на четверть, и не смотря на перечисленное, я вертелся, что кот на раскаленном противне. Из кожи вон лез прожить лишнюю минутку. Но обстоятельства складывались хуже и хуже, и соратников моих становилось меньше и меньше. Гибли что мухи под мухобойкой ловкой домохозяйки. Счастливчики падали с выпущенными кишками на мост, менее везучих перекидывали через перила в каньон. Обделавшиеся со страху императоровы лучники слали стрелы абы куда и пятились быстрее, чем мы за ними поспевали. Придурочному капитану на моих глазах оттяпали руку и он орал так, что заглушал звон оружия и крики проклятий. Я много благодарен дикарю, сподобившемуся заткнуть капитанскую глотку. Как уцелел, тогда ума не приложу. Думаю, меня спасло то, что в конце моста я был сбит с ног и без сознания скатился под осыпь.
Я протянул замолчавшему приятелю кувшин.
— Хлебни.
Его чувства очень даже понятны. В похожие истории имел удовольствие влипать неоднократно. Самое паскудное, тех, кто погиб сражаясь рядом, помнишь по именам и лицам еще ой как долго.
— Потом две декады тюремного лазарета и ожидание трибунала, — продолжал невеселый рассказ Маршалси, через предложение, делая глоток вина. — Как мне объяснили, я нарушил заключенный с империей контракт, не выполнил приказ не пропускать врага. А посему подлежу положенному в таких случаях взысканию — смертной казни. Я уж собирался дать драпака, но пришло распоряжение императорского бальи [16] о помиловании. Оставшихся денег, правда, не выплатили, намекнув убираться подальше, поскольку распоряжение устное.
Я утешительно похлопал Маршалси по плечу.
— Бывает.
Он быстро, в три глотка, допил мускат.
В Доккене мы пообедали и сразу выехали. Я не собирался останавливаться и в Сандории, но Маршалси уговорил, обещая угостить местным деликатесом — рыбой в желе из свиной крови. Блюдо готовят только после наступления Комплеты и подают с дорогим пятилетней выдержки вином. Я, как и подобает руководителю концессии, вначале не согласился, долго думал, задавал вопросы и наконец, позволил себя уломать.
Рыбой можно назвать и головастиков и личинок стрекозы, если исходить из того, что они тоже плавают в воде. Нам подали перчено-солено-красно-прозрачное заливное, в середине которого крест-накрест виделись два малька. С апломбом гурмана я ковырнул дрожащую массу и впихнул в рот. Весьма недурственно! Запивая мадерой, расправился с блюдом в два счета и заказал еще. Разохотившись, я, было, потребовал рыбу и в третий раз, но Маршалси тихо намекнул, что она не дешева.
Когда принесли счет, я чуть не окочурился. Пирушка обошлась дороже, чем расходы на лекарей. Поборов скопидомские воздыхания, князь я или не князь, рассчитался за фуршет.
Сандорию мы покинули на следующий день, ближе к обеду, предварительно нанеся визиты к брадобрею и лекарю, а так же к кузнецу, починившему в повозке правый обод и заодно перековавшего Белобока. Как обычно, затарившись фруктами и вином, мы выехали по направлению к Лектуру, городку, расположенному у императорского торгового тракта. Из Лектура я нацеливался попасть прямо в Тиар, первый крупный город на моем пути. По моим сведениям это был именно город, тысяч сто народу и масса всего того, что сопутствует проживанию такого скопища людей. В Тиаре я намеревался пожить декаду-полторы в буче цивилизации и только затем перебраться поближе к Ожену. Имея запас времени, я мог спокойно выведать, как и куда следует явиться в назначенный срок.
Ехали по залитой светом долине. Вдалеке зелено-серым фронтом виделся лес, у границы которого блестела стальной прожилиной речка. Ниже по течению отчетливо различалась допотопная плотинка, с серебристыми ивами и камышом по насыпному бережку и приземистое здание мельницы, чье вращающееся колесо от сюда, от нас, напоминало бриллиантовый волчок, лежащий на боку.
Эх, не дал бог таланта! Сидел бы в тиши, возил кисточкой краски по холсту на мольберте и были бы мне пофигу разъезды, поиски, происки и прочие аксессуары героического житья. А угораздило б ручки замарать во время трудов, особенно в красное, так и не переживал бы. Киноварь не кровь, смыл и спи спокойно.
От переизбытка на душе лирики захотелось припомнить хорошее… Под настроение… Все равно что. Есенинские "Радуницы". Из Бальмонта. Сгодился бы и Блок со своей "Незнакомкой". Но не получилось. В башку, словно специально лезли строфы:
 
 
…Покойный предок их Порфирий
 
Еще при Грозном службу нес… [17]
 
 
Приземленное "службу нес" в одночасье сбило душевный настрой, оставив неутоленной потребность погрустить ни о чем. Я бросил прощальный взор на закрываемые холмом лес и речку, и сунул руку в плетенку с провизией за вином. В пузатом запотелом бутыле плюхался кларет [18]. Глоток другой привнес радостный штришок в пейзаж простиравшейся в бесконечность дороги.
Осадив кувшин со мной на пару, Маршалси прибывал в прекрасном расположении духа и галдел громче ярмарочного зазывалы.
— Послушай, сынок, — идальго упрямо отказывался называть барда по имени, чем вызывал у последнего гневное розовение щек и покраснение ушей. — Что тебе дома не сиделось. В твоем нежном возрасте зубрят азбуки, учат псалмы, тайком подглядывают за девицами, а не ходят с брынькалкой по белу свету.
— Для барда сидеть на месте абсурд, — гордо отвечал Амадеус, словно запамятовал изгнание из отчего дома. — Сидя на лавке, мир не увидишь.
— И что ты в миру посмотрел? — спросил Маршалси обескураженный таким заумным ответом.
— Я только в начале исканий, — сбавив пафосу, сознался бард. — Побывал в Арле, посещал ярмарку в Трю, пел в Навле.
— Захолустье, — отмахнулся Маршалси, кривя губы.
— А слава начинается не обязательно в столице, — заспорил Амадеус, не принявший замечаний экс-столичного жигало. — Великие Беардот и Тирир долго жили в маленьких городках, прежде чем их пригласили ко двору императора.
— Как же, как же! О чудный цветок под безжалостным зноем. Позволь мне укрыть тебя в сердце своем от невзгод!
— Это Ральд, — поправил Амадеус Маршалси, дирижировавшего в такт декламации кувшином.
— Ральд так Ральд, — не стал спорить со знатоком идальго. — Все одно его кастрировали за посягательство на честь графини дю Фоар, которой он так страстно и вдохновенно пел свои баллады.
— Женская неблагодарность, — вставил словечко я. Маяться молчанием не в моих правилах. Ну не передвижник я и что с того?