Перед штормом

Что же это за позиция?
15 июля 1904 года эсеровские террористы убили министра внутренних дел Плеве, которого Гапон считал своей крепкой поддержкой и имел для этого основания. Плеве, которого называли беспощадным кулаком царя, в борьбе со всякими антиправительственными тенденциями проявлял непреклонную решимость и открытую жестокость, а к деятельности Гапона среди петербургских рабочих относился одобрительно. Об этом рассказал однажды близкий к министру человек — будто бы Плеве, одобряя Гапона, высказался так: «Зубатовские организации рабочих от безрассудства охраняет полиция, а Гапоновскую — бог, а я в бога верю больше, чем в Зубатова».
Но Гапон словно чувствовал, что Плеве не вечен, и ещё при нём постарался сблизиться с петербургским градоначальником — сначала это был Клейгельс, а затем Фулон.
Фулон — ещё одна случайная фигура в петербургском ареопаге царских сановников. Вступая на этот пост, он под крёстное знамение поклялся сделать Петербург образцовой столицей, достойной России и трёхсотлетней династии. Именно эти слова Фулон услышал от царя, когда был у него по случаю своего назначения.
— Невозможно более терпеть, — с досадой и болью говорил монарх, — столица наша стала обиталищем всяческих врагов трона и порядка. Конечно, это забота в первую голову полиции, но не забывайте, что вы власть и над нею. В ваших руках жизненный порядок и покой города, такой порядок, какой всегда наблюдаешь в Москве. Не случайно мне нередко снится торжественный предвечерний благовест московских церквей. А здесь мы больше слышим фабричные гудки. Великий князь Сергей Александрович уверяет меня, что всё дело в том, что в его Москве духовенство стоит ближе к пароду, чем в столице.
Эту мысль Фулон запомнит, и однажды она сыграет важную роль в его отношении к Гапону, так как генерал увидит в нём идеал священнослужителя, действующего в самой гуще народа.
Фулон был человеком попросту неумным, но назначение его на должность градоначальника было типичным для российских порядков — возникла вакансия, а у Фулона были полезные связи. Зубатов вспоминал: «Мой первый же деловой разговор с Фулоном поверг меня в недоумение, если не в отчаяние — в такое тяжелейшее для столицы время её хозяином становится такая бесформенная личность типа Манилова. Весь наш полуторачасовой разговор с его стороны состоял из общих фраз вроде: «Я вижу Петербург городом спокойной, размеренной жизни при достатке всех слоёв населения, которое должно испытывать гордость своим проживанием рядом с императором и желание сделать всё, чтобы его величество был уверен в его доброжелательстве». Или: «Мы с вами должны быть тесно связаны как едиными заботами, так и едиными действиями…» Я знаю только одно его конкретное дело — самостоятельное содействие Гапону, что сильно мешало нашим действиям в том же направлении».
А хитрость позиции Гапона как раз на этом и строилась. Стараясь уйти от контроля Зубатова и одновременно опасаясь потерять его поддержку, Гапон делает ставку на Фулона, рассчитывая и на его защиту при возникновении тревожных обстоятельств. Более того, он знал от самого Фулона, что департамент полиции у него в подчинении и он им недоволен…
Записку о поездке в Москву, обещанную Зубатову, Гапон всё же написал. Она всего на двух страничках и удивляет резкостью тона. Гапон, очевидно, уже пронюхал, что над Зубатовым нависли грозовые тучи. Так или иначе, записка не случайно оказалась в личном деле Зубатова среди документов, связанных с его разжалованием и отправкой на пенсию. Все наиболее резкие выражения в ней подчёркнуты каким-то начальственным лицом…
Когда в январе 1904 года разразится русско-японская война, Гапон применит в своём обществе нечто новое и содействовавшее росту его авторитета — и разговоры свои с рабочими он вводит тему воины.
Из донесения агента охранки Добрынина о собрании рабочих в Нарвском отделении гапоновского общества:
«…После чего он (Гапон) в весьма трогательных словах рассказал, как ему случайно посчастливилось недавно видеть, как царь провожал войска, отправлявшиеся бить япошек. Он говорил, что так провожать солдат мог только отец родной и что он видел на глазах солдат слёзы любви и благодарности. Затем он стал говорить о том, что на той войне всё совсем не так плохо, как судачат ничего не знающие люди, и зачитал сравнительные данные потерь противника и наших. Цифры были очень впечатляющие, и он призвал рабочих своим добросовестным трудом помогать отчизне в этой войне. После выступления Гапон сообщил мне, что благополучные данные о потерях он вычитал в журнале «Нива»…»
Всякий раз речь Гапона сопровождалась подъёмом патриотического настроения слушателей.
Словом, Гапон продолжал действовать. Но, вероятно, его всё-таки беспокоила мысль о том, что он может лишиться доброго отношения к нему полиции, и не в связи ли с этим он ввёл ещё одно новшество — в нескольких его докладах встречаются строчки, похожие на цитаты из агентурных донесений, о попытках социал-демократов и прочих социалистов проникнуть на его собрания и внести в них смуту. Тут просматривается ещё одна хитрость — для обнаружения попавших на собрания опасных подстрекателей он привлёк своих ближайших помощников, которые исправно сообщали ему о каждом таком случае. Потом он открыто благодарил их от имени охранки за добрую помощь в ограждении общества от провокаций.
Гапон был, кроме всего, мастером создания собственной славы. Когда он начал активно развёртывать работу своего общества, вокруг его имени стала возникать широкая молва о его необыкновенности. Крайне любопытна история с «ломоносовской» иконой. Ещё работая в саблеровской церкви, Гапон многим своим поклонникам показывал деревянный образок и рассказывал, что получил его в подарок от архиерея из Архангельска и будто на образке выжжена такая надпись: «Ломоносов пришёл в Петербург с севера, а вы с юга, и там вы встретились для прославления православной Руси». И вот в газете, издававшейся пещерным мракобесом князем Мещерским, уже печатается заметка под заглавием «Ломоносов из Полтавы», в которой превозносится пастырская деятельность Гапона. Однажды Рутенберг попросит показать ему эту иконку. Гапон рассмеётся; «Её похитили у меня поклонницы».
Очень похожа и другая история. Гапон пустил её во время беседы с рабочими в одном из отделений своего общества. Он рассказал, будто обратился к императрице с предложением поставить перед Исаакиевским собором памятник его строителю — рабочему, который должен стоять на пьедестале, держа в одной руке евангелие, в другой — мастерок каменщика, и будто бы императрица отнеслась к этому благосклонно. Тут уж встревожился Зубатов, поинтересовался, как бы увидеть ответ императрицы? По его свидетельству, Гапон ответил: главное, что из-за этой истории рабочие с большим почтением говорили об императрице…
Ходили о нём и другие подобные легенды, и эта его, можно сказать, самодельная слава никак не мешала его разраставшейся реальной славе как мудрого вожака рабочих. Эту славу он энергично поддерживал своей деятельностью в «Собрании русских фабрично-заводских рабочих Санкт-Петербурга». И буквально упивался сладостной возможностью повелевать душами веривших ему людей.
Однако этот праздник Гапона длился недолго — меньше года. Произошло то, что не могло не произойти. Россия всё глубже погружалась в экономический кризис, положение рабочих становилось всё более тяжёлым. А жизнь дорожала со дня на день. И ко всему ещё война, и правительство уже начало подчинять экономику военному режиму. Неудивительно, что всё чаще Гапон, общаясь с рабочими, попадает в щекотливые положения, когда не может найти выход с помощью привычной демагогии. Он всё чаще обращается к Рутенбергу за советом, как лучше ответить на каверзные вопросы.
В декабре 1904 года в Нарвском отделении общества перед началом собрания Гапона окружила на улице большая группа рабочих. И пошли вопросы:
— Нашему терпению приходит конец, — угрюмо, глядя ему в глаза, сказал один рабочий. — И у нас единственный выход — пригрозить забастовкой. Можно это по нашему уставу?