Я 11-17. Ответная операция

И почти всегда тут же, заглушая все, грохотал пролетающий поезд. А о болтающем чепуху говорили: «Типичная надземка».
Павел Рычагов присел за столик, за которым сидели два молодых журналиста.
– Если не ошибаюсь, французы? – спросил Рычагов на хорошем французском языке.
– Они, – холодно ответил один из французов.
– Помогите неопытному коллеге из Бельгии, – словно не замечая его недовольства, сказал Рычагов. – Приехал на три дня. Нужна хоть маленькая, но сенсация. Моя газета горит. Помогите сестренке!
– За этим дело не станет. Берлин – город сенсаций.
– Коллеги дорогие, одну маленькую, в кредит! – Рычагов по-нищенски протянул руку.
Французы есть французы. Они любят веселых, открытых людей. Рычагов им сразу понравился, и вот за столом уже идет непринужденный разговор.
– Нет, сестричка, у нас ты сенсации не получишь. И запомни: Берлин – город надоевших сенсаций. Сами вот сидим и обсуждаем, чем бы удивить старушку Францию.
– Хоть что-нибудь… Горит газета.
– Тоже, сестричка, не новость. Мы от своих шефов получаем по две истерические телеграммы в день. Требуют ежедневно двести строк на первую полосу об ужасах жизни в Восточном Берлине. Наимоднейшая тема! А народ, читая это, плюется.
– Может, вы передаете неинтересно?
Французы переглянулись и расхохотались.
– Сестричка, – погрозил один из них пальцем, – ты или наивна, или хитришь…
– Не понимаю… – Рычагов пожал плечами. – Ведь там, на Востоке, действительно диктатура русских.
Журналисты снова переглянулись, но уже не рассмеялись.
Один из них спросил:
– Ты, сестричка, случайно, не ведешь в своей газете свадебную хронику?.. Но-но, только не надо сердиться! Ты же не знаешь, что такое политика. А она, сестричка, путаное и, в общем, нечистое дело. Ты говоришь – там диктатура русских. А тут что, по-твоему? Райские кущи, населенные поющими ангелами?
– Во всяком случае, – угрюмо сказал Рычагов, – здесь я вижу жизнь, к какой привык дома.
– А ты, сестричка, спроси на досуге у самих немцев: какие порядки им больше нравятся… Не понимаешь? А знаешь про наш верный корреспондентский барометр? Чем настойчивей твой шеф требует от тебя поносить какую-нибудь страну, тем, значит, в той стране жизнь лучше, чем в той, где печатается твоя газета. Ну а про русских… – Француз махнул рукой. – Тут пиши только плохо – никогда не ошибешься. Особенно сейчас, когда наш милый западный мир делает здесь, в Германии, глупость за глупостью.
– А не попал ли я за стол коммунистов? – с улыбкой, но не без тревоги спросил Рычагов.
– Не бойся. Коммунисты сюда не ходят.
– Но о чем же мне все-таки написать в газету? – помолчав, спросил Рычагов.
Оба французских журналиста, как по команде, пожали плечами.
– Я слышал по радио, что от красных бежал какой-то офицер. Из него нельзя сделать сто пятьдесят строк плюс фото?
Оба журналиста снова, как по команде, махнули руками.
Один из них вздохнул:
– Не выйдет. Тут мистеры что-то темнят. Даже наши американские коллеги ничего о нем не могут получить. Делают умное лицо, говорят – это перебежчик особого рода. Чепуха! Вообще эти перебежчики – мясо с душком. Бегут-то, как на подбор, удивительно неинтересные типы. Иногда кажется, будто красные сами отбирают всякую шваль и гонят ее сюда. Напишите это – вот вам и будет сенсация.
Французы хохотали. Вместе с ними смеялся и Рычагов. Потом он спросил:
– А может быть, как раз потому, что они его прячут, тут и кроется сенсация?
– Оставь, сестричка, надежду. Одно из двух: или этот перебежчик полный идиот и его нельзя тащить на пресс-конференцию, или он, наверное, знает чуть больше других и сейчас янки доят его в четыре соска. А уж потом, выдоенный, он начнет поносить советские порядки и будет уверять, что русские генералы едят на завтрак немецких детей. Если хочешь, я могу сейчас же продиктовать тебе все, что он скажет. Моя газета красных не обожает, но даже она перестала печатать этот мусор… Вероятно, сестричка только что приехала?
– Сегодня утром, – ответил Рычагов.
– Значит, сестричка еще не успела обнищать. А ее братцы не возражают, если она поставит на стол бутылочку вина. Смотришь, и взбредет в голову идея, и мы все вместе будем охотиться за сенсацией. А?
– Сестричка идет на все… Обер! Две бутылки вина, – распорядился Рычагов.
10
Наташе Посельской передали полученные от уличного комитета сведения о квартире, в которой жила Рената Целлер. Да, жила. Но третий день ее дома нет. Уехала во Франкфурт-на-Одере, где у нее тяжело заболела сестра.
Наташа попросила проверить, действительно ли Рената Целлер находится во Франкфурте, и вскоре получила ответ: «Да, находится, живет в квартире сестры и почти все время проводит возле нее в больнице». Посельская растерялась: она была больше чем уверена, что Ренаты там не окажется. Но, с другой стороны, ведь не было ничего уличающего ее как участницу похищения Кованькова, и ей как будто вообще нечего было скрываться. Подозрительно только то, что она уехала во Франкфурт наутро после происшествия… А может быть, именно в этом и есть хитрость? Раз Рената Целлер уверена, что улик против нее нет, зачем ей скрываться или бежать на Запад? Достаточно на всякий случай уехать из Берлина…
Немецкие товарищи, помогавшие оперативной группе Рычагова, узнали, что в Берлине Рената Целлер жила в семье своей дальней родственницы Августы Мильх, работавшей научным сотрудником в Музее народного искусства.
Августа Мильх – член Коммунистической партии, вдова. Ее муж, по национальности еврей, погиб в концентрационном лагере Бухенвальд.
Августа Мильх жила вместе со своей старшей сестрой, которая вела домашнее хозяйство. Получены были также сведения о том, что Августа Мильх почему-то была недовольна поведением живущей у нее Ренаты Целлер. Привратник сообщил, что квартирантка Августы Мильх почти всегда возвращалась домой за полночь. Эти данные находились в полном противоречии со всеми отзывами, собранными о Ренате Целлер, и с тем, что говорил о ней своему другу Кованьков. Какова же она на самом деле? Серьезная, симпатичная девушка, как сказал о ней Кованьков, или такая, что даже родственники недовольны ее поведением?
…В этот дневной час в музее не было ни одного посетителя. Кассирша куда-то вышла, и Посельской пришлось ее ждать. Над ней сжалилась контролерша. Она пригласила девушку сперва осмотреть музей, а потом купить билет. Наташа спросила у нее об Августе Мильх. Да, Мильх работает в музее, в реставрационной студии. Это на втором этаже.
Посельская добросовестно обошла все залы, а потом поднялась на второй этаж и вошла в реставрационную студию.
В большой светлой комнате работало человек пять.
– Можно мне видеть товарища Мильх?
– Я – Мильх.
Навстречу Посельской из глубины комнаты вышла женщина в белом халате. Ей было лет пятьдесят. Из-под белой докторской шапочки выбивались седые волосы.
– Слушаю вас.
– Я сейчас осмотрела музей. Я немного увлекаюсь глиной, и у меня возникло несколько вопросов.
– Пожалуйста, проходите.
Августа Мильх провела Наташу к своему столу.
– А почему вы обращаетесь именно ко мне?
– В этом повинна Рената Целлер. Узнав, что я коллекционирую глину, она, во-первых, подбила меня посетить ваш музей, а во-вторых, сказала мне, что вы поэт глины.
Августа Мильх выслушала это с хмурым, непроницаемым лицом.
– Сама Рената, – вздохнув, сказала она, – не нашла время зайти сюда. Хорошо, что хоть вас подбила. Какие же у вас ко мне вопросы?
Посельская заметила, что с момента упоминания имени Ренаты Августа Мильх стала менее приветливой.
– Установлено ли точно, когда человек впервые воспользовался глиняной посудой?
– Точно нет, – сухо ответила Августа Мильх. – Поход археологов в глубь веков еще продолжается. Пока в тех пластах истории, которые археологами разработаны, глина всюду сопровождает человека.
– Посуда?