Овечья шкура

— Не на базаре, — огрызнулась я, поскучнев, поскольку в моем сейфе таких элитных преступлений не водилось. — Если ты настоящий друг,
бери, что дают.
— Ладно, не злись. А что дают?
Я полезла в сейф и порылась в бумагах.
— Убийство новорожденного хочешь?
— А ты чего?
— Леш, мне психологически тяжело расследовать дела об убийствах детей.
Лешка хмыкнул.
— А сама просила девочку из лесопарка.
— Ну, девочка уже подросток. А потом, меня Пилюгин уговорил, лично меня, понимаешь? А это дело…
Горчаков внимательно посмотрел на меня.
— Кому ты гонишь, Машенция? Колись, в чем фокус, а то не возьму.
Тяжело вздохнув, я достала из сейфа листочек бумаги.
— Там указания окружной прокуратуры.
— Ага, это уже ближе к истине. И чего хотят?
— На, смотри сам.
— “Составить схему к протоколу осмотра места происшествия с указанием дорог и тропинок”… Ну и что?
— А ты дальше почитай.
Лешка вчитался и поднял на меня серьезные глаза.
— “Установить и допросить лиц, которые воспользовались этими дорогами и тропинками”… Ты меня не разыгрываешь?
— В каком смысле?
— Ну, не ты эти “указания” состряпала? Сама? В порядке розыгрыша?
— И кого же я так могла разыгрывать? Оперов?
— Да ну, брось, Машка. Правда, не розыгрыш?
— Правда. Подпись видишь? Лично заместитель Генерального прокурора подписал.
— Они чего это, серьезно?
Я развела руками.
— Ну не сам он, конечно, это изобрел, кто-то из исполнителей. А он просто подмахнул. Но хоть прочитать можно то, что подписываешь?
Горчаков снова пробежал глазами страничку с указаниями:
— “Запросить сведения в медицинских учреждениях о женщинах, состоявших на учете по беременности, срок родов которых относится к периоду зачатия трупа новорожденного ребенка”… Одну минуточку, где роды, а где зачатие?
— Ага, такое впечатление, что человек сидел, писал “за здравие”, потом стакан водки хлопнул и продолжил “за упокой”. Я себе даже ксерокс сделала, насчет “зачатия трупа”, на память. Ну что, берешь?
— А чего, прикольно, — решил Горчаков. — Буду устанавливать лиц, воспользовавшихся дорогами и тропинками, на мой век хватит. Пусть хоть одна скотина придерется, — выполняю указания зама Генерального. Да я десять томов наработаю…
Решив служебные вопросы, Лешка быстро заглотил бублик, запил его чаем и побежал к шефу переписывать на себя дело. Уже в дверях он обернулся и спросил:
— Да, Машка, а чего с девочкой-то? За которую Пилютин просил?
— Пока непонятно, Леш, но у меня еще информации мало.
— Маньяк?
— Я ж говорю, информации мало.
— А ты его по своим версиям прокинь, зря ты, что ли, корячилась, практику обобщала?
Он хлопнул дверью, а я осталась обдумывать его предложение. Лешка имел в виду мое научно-практическое детище, типичные версии о личности преступника по делам об изнасилованиях.
— Да здесь-то изнасилования не было, — крикнула я ему вслед, но Лешка уже не услышал.
Что же все-таки приключилось с Катей Кулиш, подумала я, рассеянно листая материал. В кармане одежды девочки спокойненько лежал ученический билет, благодаря чему ее так быстро опознали. Катя ушла из дому в пятницу днем, успев только перекусить после школы (кстати, надо будет уточнить, что она ела, и сравнить с содержимым желудка трупа; может, ее угощали еще где-то). Родители обратились в милицию в субботу, но заявление об исчезновении школьницы было принято только во вторник утром, а вечером уже нашли ее труп.
Я позвонила доктору Пилютину и обрадовала тем, что дело возбудили, и оно в моем производстве.
— Никита Владимирович, мне нужно допросить родителей Кати.
— Ну, естественно, — с готовностью отозвался он. — Где вам удобно? Привести их к вам или вы заедете к ним домой?
Я секунду помолчала, обдумывая тактику. Потом решилась:
— Наверное, я к ним заеду. Заодно посмотрю Катино жилище, может, там найду что-нибудь интересное.
Мы договорились встретиться в метро в пять часов, чтобы Пилютин проводил меня к Кулишам. Положив трубку, я посмотрела на часы и спохватилась, что уже полчетвертого, скоро Гошка придет из школы, а есть ему нечего. Покидав в сумку материал по трупу и бланки протоколов, я рассудила, что поскольку мне суждено работать вечером, я с чистой совестью могу свалить с работы прямо сейчас, забежать домой, сварить ребенку любимую им гречневую кашу, а по дороге купить к ней молока.
Ввалившись домой с молоком, я споткнулась о кроссовки сорок второго размера, раскиданные по прихожей, и с грустью подумала, что первые замечания на этот счет делала еще в связи с раскиданными погремушками. Значит, Песталоцци из меня не вышло. В доме оглушительно вопила музыка, если это слово было применимо к доносившейся из музыкального центра какофонии. Мой долговязый деточка сидел у себя в комнате с гитарой в руках и блямкал по струнам, внося свой посильный вклад в какофонию. Глазау него были закрыты, на лице плавал самозабвенный восторг, и у меня язык не повернулся омрачить эти эмпиреи прозаическими претензиями про бардак.
Наконец он ударил по струнам в финальном аккорде, дождался, пока звук не растает в воздухе, и открыл глаза.
— Ой, мама! Ты уже пришла?
— Я ненадолго, покормлю тебя и убегу, — сказала я в тайной надежде, что ребенок заноет что-нибудь вроде “мамочка, не уходи, мне без тебя так скучно”….
Но ребенок безучастно ответил:
— Ага, — и снова приник к гитаре. Приходится привыкать к мысли, что мой сын уже спокойно мирится с моим отсутствием, за исключением моментов, когда надо подогреть еду, или помыть фрукты, или постирать рубашку.
Уходя, я в который раз испытала легкое беспокойство по поводу того, что иду заниматься чужими детьми, оставляя своего без материнского глазу, но это беспокойство утонуло в реве “Нирваны” и неистовых гитарных переборах. На таком фоне я со слюнявчиком в руках не смотрелась бы.
Пилютин уже ждал меня в метро, внизу у эскалатора, нервно прохаживаясь за спиной у дежурной, благо вечерняя давка еще не началась.
— Ну что, видели материалы? — с ходу поинтересовался он, хватая меня под локоть и уверенно таща на платформу.
— Никита Владимирович, вы сами труп смотрели?
— Естественно.
— Повреждения на руках — это именно следы связывания? Других вариантов быть не может?
— Каких других? — Пилютин слегка запыхался, протаскивая меня к поезду, но мы все равно не успели, двери захлопнулись перед самым нашим носом.
— Ну, может, она хваталась за что-то или ударилась, — предположила я, сама не веря в такое; в акте вскрытия четко были описаны полосовидные ссадины, охватывавшие запястья; так удариться нельзя.
— Нет, ее именно связывали, и связывали туго, так, что веревки впились, там ведь ссадины на фоне кровоподтеков. И развязали незадолго до смерти.
— Я читала, что на коже трупа могут быть отпечатки врезавшейся одежды, которые симулируют странгуляционные борозды.
— Это если труп уже гнилой, в подкожной клетчатке газы образовались, шея, скажем, раздулась, воротник на нее давит. Вот когда его разденут, след на шее можно принять за странгуляцию. А тут ничего ей на руки не давило.
Из-за шума приближающейся электрички Пилютину пришлось повысить голос. Стоявший рядом с нами мужчина косо посмотрел на него и отошел к краю платформы.
— Вы думаете, на руках — прижизненные повреждения?
— Конечно. Там реакция пошла в окружающих тканях.
— Понятно. А фамилия Вараксин вам ничего не говорит?
Это я спросила на всякий случай, но Пилютин кивнул.
— Конечно, говорит. Это труп, который нашли в том же лесопарке. Но к Кате он не имеет никакого отношения.
— Вы уверены?
— Абсолютно. Если хотите, уточните у Катиных родителей.
Катины родители оказались именно такими, какими я их представляла со слов Пилюгина. Молодые, очень красивые, до сих пор влюбленные друг в друга — это было видно невооруженным глазом. Каждый из них держался только благодаря другому. И младшей дочке — там была еще Катина младшая сестра, тринадцатилетняя Алиса. Держались они все очень хорошо. И все равно я на мгновение растерялась, выбирая верный тон: мне предстояло топтаться, как слону в посудной лавке, по больному, бередя то, что хотелось бы забыть.