Мир приключений 1974 г.

А вдруг не отбудут?
— Гарантируешь?
— Нет, конечно. Но можно же в конце концов добиться от них более определенного ответа.
На этом и порешили
 
Глава VII
НЕЛЕГКО БЫТЬ ВОЛШЕБНИКОМ
Вэл пошел проводить Сузи — она жила с родителями — и вернулся ко мне. Домой не мог: хозяйка студенческих меблированных комнат не разрешала ночных возвращений.
— Половина четвертого. Лондон спит. И нам три-четыре часика соснуть можно, — сказал он, укладываясь у меня на диване, и заснул с детской неприхотливостью.
А я не спал. Голова кружилась от грандиозности открытия, пожалуй самого удивительного со времен Коперника. Сколько гипотез было высказано о связи с внеземными цивилизациями, сколько симпозиумов состоялось, сколько статей написано! И вот такая цивилизация рядом с нами, невидимая, неощутимая, в чем-то превосходящая нас, в чем-то нам уступающая, бесконечно чужая и чуждая нам форма разумной, разумной, разумной жизни. Пусть контакт и неповторим, ели она уйдет — а уйдет она непременно, — но уже одно соприкосновение с ней открыло нам еще одну тайну Вселенной. Конечно, Ньютон, скажем прямо, был счастливее нас: он мог доказать свое открытие. А сможем ли мы?
Сможем.
Я вспоминаю о «соответствующем импульсе». Если, приняв его от меня, энергополе «невидимок» со скоростью света передаст его аналогичному полю в любом месте планеты, любой избранный мною материальный объект распадется на атомы, причем энергия распада будет отброшена в сопредельное временное пространство. Так по крайней мере объясняла мне Сузи. А на доступном мне языке понятий это значит, что объект исчезнет без шума и вспышек, без всяких там излучений и взрывных волн, просто исчезнет, как стакан, прикрытый цилиндром фокусника. Хотя бы на день, на час я становлюсь человеком, который мог творить чудеса. Сказка Уэллса превращается в быль. Я не буду размениваться на мелочи — выращивать на улице розовые кусты, печатать фальшивые ассигнации или отливать на кухне золотые бруски. Я размахнись но глобусу, прекращу любую войну и любой террор, заставлю уйти в отставку любое преступное правительство За несколько минут любая военная хунта отправится в ад или сдастся на милость народа. За несколько минут невинно осужденный выйдет па свободу из любого застенка…
Я разбушевался в мечтах, как школьник, нагромождая в уме сказку за сказкой, пока спасительный сон не избавил меня от постыдного возвращения к действительности. Сои под утро тревожный и хрупкий, полный странных видений, словно повторяющих что-то забытое в твоей жизни.
Я иду в каменном ущелье будто вымерших улиц. Одинокие черные тени в подъездах с неопределенным человеческим обликом. Прохожих нет. Стекол в окнах тоже нет — одни пустые глазницы. Может быть, это улицы из фильмов о разрушенных войной городах?
Улицы суживаются, оборачиваясь переулками и проходными дворами, и я знаю, что где-то неподалеку меня ждет тупик, из которого уже нет выхода.
Это — ворота, похожие на вход в автомобильный гараж. Они медленно раскрываются, выпуская навстречу мне что-то неопределенное и рыхлое, как медуза. А может быть, это новая форма разумной жизни?
«Почему?» — спрашивает она и не договаривает.
«Почему?»
«Почему?»
Я просыпаюсь и сажусь на постели, опустив босые ноги на пол. Должно быть, еще рано, в комнате света мало, и только на освещенном экране телевизора легко читается тот же вопрос:
«Почему?»
А вслед уже бегут слова, договаривающие сон:
«Почему у тебя несколько жизнен?»
Я даже протер глаза, чтобы убедиться в том, что не сплю. Экран ждал ответа.
А что я мог ответить на этот, мягко говоря, странный вопрос?
— У меня одна жизнь.
«Две. Ты одновременно был в де х пространственно-временных мирах. Ночью и днем. Лежал не двигаясь и двигался в пространственных границах, какие вы называете улицами».
— Это не жизнь, это — сон, — сказал я зевая.
«Ваш словарь толкует слово «сон» слишком неопределенно. Это и физиологическое состояние, в котором периодически прекращается работа сознания, это и видения спящего, и мечта, и фантастический продукт воображения. Слишком много исключающих друг друга понятии».
— Я имел в виду именно видения — то, что происходило во сие, а не наяву, — сказал я вслух.
Экран понял по-своему.
«Другая жизнь, но мы не могли в нее проникнуть».
— Потому и не могли, что она не существовала реально. Продукт неконтролируемого воображения.
«Непонятно. Все, что существует, — существует реально. Реально не существовала — несовместимость понятий. Еще один признак чуждой нам формы жизни».
И экран погас.
— Ну, что скажешь? — услышал я позади смешок Вэла. Он, как и я, не спал и сидел босой на диване.
— Кажется, взаимопонимание недостижимо, — вздохнул я и прибавил: — Только…
— Что только? — насторожился Вэл.
И я, опустив голову, чтобы не смотреть ему в глаза — неловко, конечно, а так хотелось рассказать, — все-таки рассказал ему о своих воздушных замках. Пусть улыбается, пусть острит, пусть говорит, что, мол, глупо все это и смешно.
— Конечно, смешно, — подтвердил Вэл тоном судьи, выносящего приговор. — Наивность всегда смешна. Это свойство инфантилизма. Смешно быть ребенком в тридцать пять лет. А твои мечты — издержка воображения подростка, возомнившего себя властелином мира. Он, видите ли, предотвращает войны, уничтожает оружие на военных базах!.. Не суйся, милок, в политику: не по зубам орешек. И штаб НАТО не потроши. Документацию уничтожишь, а генералы останутся. И планы восстановят, и агентуру, и средства. И ничего не изменится, только легкую панику вызовешь — на время. А ультиматумы диктатурам или хунтам — это уж совсем смешно. Даже физическое уничтожение диктаторов не приведет к революции. Революции не экспортируются и не делаются по приказу извне; их делает народ, когда создается революционная ситуация.
Разгромленный, я отступал, все еще не сдаваясь.
— Могущество «невидимок» не только в разрушении.
— А что они создали? Курительную трубку и золотой бюст?
— Дело не в масштабах. Полагаю, что с такой же легкостью они создадут и океанский лайнер.
— Для кого? Для тебя? Стоит этакий пароходище в устье Темзы. Абсолютно пустой. Ни капитана, ни команды, ни судовых документов. Как ты докажешь свои права на владение?
— А если не для меня? Для общества. Например, строительный кооператив для лондонской бедноты. И не один квартал, а целый пригород. Или, допустим, мост через Ла-Манш или туннель. Без труда и средств — раз, и готово!
— Допустим. А по какому образцу они его выстроят? Что они знают о сопротивлении материалов и строительной механике? Можно ли будет ездить по этому мосту, даже если он и повиснет волшебно над Ла-Маншем? Да и пригород твой — это не трубка Доуни. Дело не в масштабах, согласен. Но по каким расчетам и чертежам они скопируют сложное инженерное хозяйство с его транспортными магистралями, осветительной и газовой сетью, водопроводом и канализацией, телефонной и телеграфной проводкой? Они и понятия об этом не имеют, и назначения не поймут, а ты — пригород! Нет, Монти, в своем чудотворчестве ты даже ограниченнее, чем герой Уэллса. Тот хоть мог сотворить себе яичницу, а ты и этого не сможешь: нет образца для синтеза.
Я молчал.
— Пора вставать, волшебник, — зевнул Вэл и пошел в душ.
— Может, позавтракаем вместе?
— Твоя Розалия еще не вставала, а у меня — дела.
Проводив Вэла, я подошел к окну. Уже совсем рассвело, но квартал еще спал: не было ни людей, ни машин, только автотележка молочника задержалась у подъезда напротив. То был подъезд старого лондонского дома, выстроенного, должно быть, еще полстолетие назад. Рядом с ним стоял, вероятно, такой же, но во время войны его разрушило прямое попадание немецкой фугаски. Уже несколько лет на его месте собирались воздвигнуть новый, а строительная площадка, огороженная аккуратным забором, все еще оставалась пустой. Только окрестные мальчишки, проникавшие сюда сквозь щели в заборе, устраивали здесь свои футбольные и крокетные матчи, прекращавшиеся с появлением лондонских «бобби» — строгих блюстителей уличной тишины и порядка. «А что, если…» — мелькнула озорная мысль. И я сказал вслух с невольной торжественностью: