Евангелие от обезьяны (СИ)

Просто мне стало страшно. По-настоящему страшно. Я понял, что сошел с ума.
А с неба на застарявший в настоящем город валилась расплавленная магма нового дня, и ей, если уж честно, было глубоко…
– Привет! Ты привез мне из Парижа «Тачки»?
Сначала я слышу заспанный голос, и лишь мгновение спустя – звук смываемой воды. Черт, а ведь он застал меня врасплох. Я рассчитывал скинуть вещи, быстро сполоснуться и улизнуть до того, как они проснутся. Предположить такую возможность было с моей стороны вполне логичным: на часах все-таки пять утра. Но в туалет люди имеют склонность ходить в самое разное время суток, здесь не предугадаешь.
– А ты хорошо себя вел?
– Я? – он смешно морщит лоб. – Конечно! Вчера я помогал маме делать уборку комнаты и сам погладил себе майку! А еще в садике побил Колю Заварзина.
– Да ладно?
Побить Колю Заварзина – заслуга более чем серьезная. В каждом детском коллективе есть ранние лидеры – парни, которые начинают себя ставить по всем правилам дарвинской теории еще в то время, когда остальные не думают ни о чем, кроме песочных куличиков. Как правило, менее зрелые дети не обращают внимания на их тычки и подначки. Не потому, что все слабые или безвольные, а по большей части из-за банального непонимания происходящего. Они просто еще не врубаются, что вот именно сейчас, в данный момент, их ставят на низовой уровень социальной иерархии. В этом не было бы ничего плохого, если бы терпильство не имело гадкой способности быстро входить в привычку. А ведь в этом возрасте закладывается костяк характера, стержень. Я отношусь к этому очень серьезно, правда. Никогда не понимал отцов, сводящих свою роль в воспитании ребенка к неуемной трансформации трудовой энергии в денежные знаки. Из-за таких мы имеем толпы пассионариев за колючей проволокой, которых обеспеченные, но не снабженные стержнем сынки предыдущего поколения (и я – один из них) не смогли вовремя выдворить на историческую родину. Теперь времена изменились, и я пытаюсь воспитать мужика – участие в боевых действиях к подобному склоняет; поэтому любая драка – а тем более с лидером – считается хорошим поступком. Наравне с мытьем посуды или самостоятельным прочтением книжки «Ледниковый период – 2».
– Честно-честно. Он отобрал у меня Дока и не захотел отдавать. Я ударил его по морде.
– Он заплакал?
– Нет. Но сдачи не дал. И ушел.
– А Дока отдал?
– Ну, да, отдал. А какие ты мне привез «Тачки»?
– Лиззи, Сарджа и «Феррари».
– Что за «Феррари»?
– Ну как же, ты разве не помнишь: «Луиджи болеет за «Феррари»…
– Такая красная, да?
– Ну да.
– Вау! А покажи, папка!
– Не сейчас. Тебе еще два часа спать. Как проснешься, возьмешь вот в этой сумке.
Я беру его на руки, подношу к лицу и целую в голову. Она пахнет постелью, сном и еще чем-то необъяснимым, чем могут пахнуть только детские головы. Потом волоку в кровать, из последних сил пытаясь избавиться от свербящего чувства. Как бы объяснить… Такого чувства, как будто ты должен выстрелить другу в затылок, а он все никак не поворачивается к тебе спиной, стоит и смотрит тебе в глаза, будто все знает, а ты чуть ли не силой пытаешься выставить его за порог, лишь бы он быстрее отвернулся, – потому что боль от ожидания уже становится невыносимой. Вот так и я хочу как можно быстрее затолкать Стаса в кровать. Но куда там. У него сна уже ни в одном глазу.
– Папка! А расскажи, как ты нашел «Тачки»!
Это давно стало традицией. Каждый раз, выезжая на заграничный тест-драйв, я привожу ему какую-нибудь из «Тачек». Делать это с каждым разом все сложнее – число персонажей ограничено. Ушлый китайский производитель, конечно, проявил гибкость и начал выпускать неизвестных героев столь же неизвестных сиквелов – вполне возможно, что тоже китайских; но я же не буду покупать ребенку героя, которого он не знает и никогда не узнает, верно? Однако пока у меня еще есть пространство для маневра, хотя коллекция постепенно заполняется.
Я сажусь на угол кровати и глажу его по волосам.
– Расскажу, если закроешь глаза.
– Закрываю, папка!
Я начинаю на ходу придумывать красивую историю о том, как целый день ходил по бульвару Монмартр, заглядывал во все магазины, где было много игрушек, просто миллион миллиардов, но нигде не мог найти «Тачки». И вот, когда я уже совсем отчаялся и собирался уходить, ко мне подошел пожилой человек с длинной шевелюрой, в шарфе и берете, и спросил, почему я такой грустный. Я ответил, что не могу найти «Тачки» для своего сына… и все в том же духе. Разумеется, человек в шарфе оказывался добрым волшебником (а не гомосеком, каковым в реальной жизни оказались бы девять из десяти французов, спросивших у незнакомого парня, почему он такой грустный) и доставал «Тачки» из берета, как фокусник достает из цилиндра кроликов.
Да, детям приходится привирать, чего уж там. Здесь я уже ничем не отличаюсь от всех остальных отцов. Но в данном конкретном случае у меня ко всему прочему еще и нет выбора. Если бы я рассказал ему правду о том, как нашел эти «Тачки», рассказ получился бы примерно следующим: «Ты знаешь, сынок, вообще-то папка довольно плохо помнит, как он покупал тебе эти «Тачки», но дяди – папкины друзья рассказывали, что его очень долго не хотели обслуживать в магазине, потому что он опрокинул стойку с игрушками для девочек и долго ругался факом на английском, а французы такие люди, сынок, они не очень-то жалуют тех, кто говорит на английском. Один негр, который работал в магазине охранником, даже пытался папку вывести, и папке пришлось схватить его за руку и сильно скрутить, чтобы этот негр закричал от боли, упал и понял, что папка вовсе не слабак, хотя и белый. Но тут вмешался еще один негр, он сказал папке, что купит для тебя «Тачки», но папка должен подождать снаружи магазина, а потом отдать ему, второму негру, деньги за Лиззи, Сарджа и «Феррари». Папка назвал ему те «Тачки», которых у тебя нет, а этот негр, сынок, – этот второй негр, он разбирался в «Тачках», потому что они с сыном тоже коллекционируют «Тачки», как мы коллекционируем с тобой; так вот, он все запомнил и выбрал именно те «Тачки», что нужно. Он не подвел нас, этот второй негр. Он оказался очень хорошим дядькой. Папка потом долго благодарил его, предлагал дьюти-фришный бурбон Heaven Hill из горла. Но он Haven Hill пить не стал, он пошел домой к своему сыну». Что-то вроде этого.
Поэтому я долго рассказываю ложь про седовласого волшебника, а Стас засыпает, чтобы проспать еще два часа, снова проснуться, пойти в детский сад, прийти вечером домой и узнать, что папка больше не сможет жить с ним и с мамой, потому что папка решил стать апостолом.
…так вот, у "роллингов" есть альбом Exile On Main Street. «Один в толпе», как-то так. Когда я вышел из дома, я это почувствовал. Между мной и этим городом, людьми, вообще всем миром оборвалась какая-то нить. Не знаю... Как будто мне обрезали пуповину, а вытащить из утробы забыли. Вообще-то так было всегда с тех пор, как в сети появился первый трек Азимута. На самом деле я так и остался в девяностых, мир куда-то рванул, а я так и остался. Стою на платформе, курю, и ни один поезд не останавливается, потому что станцию давно отменили. А я все равно стою там, жду, поскольку либо больше ничего не умею, либо мне слабо повернуться и идти своим путем.
Все менялось буквально на глазах, но я в этом не участвовал. Такой, знаете, адвентист седьмого дня, только не по своей воле. Мне-то хотелось стать частью нового процесса, потому что я был еще относительно молод. Молодым не нравится, когда революция происходит без их участия. Но так уж случилось, и я в конце концов смирился. Тринадцать лет тектонические плиты елозили как бешенные туда-сюда, а я просто стоял и пытался сохранить равновесие. За тринадцать лет к чему угодно привыкнешь, так что постепенно сохранение равновесия стало... ну вроде как частью меня. Иногда мне это даже льстило, особенно по пьяни. Я загонялся мыслями, типа, весь мир летит в одном направлении, а я в другом. Такой, панк-рок для избранного... Потом я трезвел и понимал, что на самом деле мир-то, конечно, летит, но я стою на месте. Даже хуже, я – случайный бабл-гам, который прилип к подошве человечества. Так себе Нео, да? Конечно, меня это парило. Парило и еще как. Ведь совсем недавно я сам едва не стал эпицентром революции, был в сердце урагана и отчасти – тем, кто его породил. Я был автором-камикадзе, написал одну единственную по-настоящему рванувшую книгу и убил в себе писателя. Физически убил. Вполне себе революционная фишка, только никакой революции тогда так и не случилось...