Жребий брошен
– Ладно, – прекращая пустой спор, махнул рукой Олег. – Я нырну. Если не больше трех саженей, то достану. А коли глубже… Ну, тогда думать станем. Размышлять.
– Ксандр! – окликнул кормчего Любовод. – Место, где Мамка утонула, ты приметил?
– А чего там примечать? – обернулся плечистый молодец. – Река одна, с русла никуда не денется.
– Значится, не запомнил, – понял купец.
Середина забывчивость кормчего ничуть не удивила. Когда тебя преследует по пятам неуязвимое чудовище, выкованное из красной меди, когда судно с пробитым дном уходит из-под ног, а течение захлестывает палубу, снося людей и припасы, – тут морякам, само собой, не до того, чтобы по сторонам приглядываться да приметы запоминать. Живым бы остаться…
– Плот не лодка, супротив течения не подымется, – невозмутимо сообщил кормчий. – Пешими идти придется. Да на себе опосля тащить, что найти сможем.
– Ништо, своя ноша не тянет, – отмахнулся купец. – Хоть чего бы спасти…
– Отстань, охальник! – совсем рядом, чуть не в самое ухо, выкрикнула Урсула.
От неожиданности Олег вздрогнул, а Любовод и вовсе присел, закрутив головой. Затрещали ветки, к берег сквозь лещину продралась невольница, сжимающая перед собой охапку ивовых прутьев, сзади показался тощий, лохматый Будута. Завидев хозяина, девушка притормозила и закричала с новой силой:
– Куда руки тянет, охальник! Пока ты, господин, не видишь, он за задницу меня хватает, недоросль!
– Неправда сие, боярин! – обошел ее беглый холоп и стало видно, что обеими руками он держит за края подол рубахи, полный лисичек, подберезовиков и белых грибов. – Мне и прихватить-то ее нечем. Видать, веткой задело, а она и вопит.
– Не ври, подлая душонка! Нечто я ветки от пятерни не отличу?
– Да видишь же, заняты руки!
– Коли у тебя обе руки заняты, – поинтересовался ведун, – каким местом ты грибы собирал?
– Дык, боярин, пока собирал, одной рукой кое-как удерживал. А как невмоготу стало, обеими ухватил да назад пошел.
– Врет! – Урсула бросила прутья и провела ладонями по краям головы, поправляя выбившиеся золотистые пряди, потом одернула войлочную курточку, подтянула на талии завязки мягких свободных шаровар. – Лапал, охальник! Лапал!
– Нечто мне это надо – о пигалицу колоться? Да я стороной лучше пройду! – Холоп опустился на колени возле кострища, в котором еще теплились несколько угольков, высыпал добычу на траву и начал торопливо подкладывать щепочки. – Да я в Муроме во сто крат ее краше найду!
Рабыня вспыхнула, повернулась к Олегу, возмущенно хлопая ртом, как вытащенная на воздух рыба.
– Ты говори, да не заговаривайся, – заступился за девушку ведун. – Как бы в Муроме заместо красных девок тебя кат с клещами не встретил. Язычок слишком длинный не подкоротил.
– Че язык-то, че язык? – обиделся холоп. – Нетто я языком загулял? Ну, побродил малость без спросу. Может, плетей дадут. Али и простят. В походе-то на торков я как отличился. Рубился знатно, не бегал. Отчего язык резать?
Тут Будута был почти прав. За побег от клятвы князь Муромский вполне мог и запороть его насмерть – себе в утешение, другим для острастки. Мог и спрос на дыбе учинить, дабы возможных сообщников выведать. Мог загнать на какие-нибудь работы гнилые – уголь в лесных ямах пережигать, погреба сырые вычерпывать, ходы тайные копать. Холоп – это ведь не смерд вольный, не ремесленник слободской. Холоп за звонкое серебро добровольно свою душу и тело князю продает, а потому и спроса за него ни по «Правде», ни по совести никакого не будет. Хотя, с другой стороны – мог и помиловать. Вот только язык беглецу вырывать – и впрямь никакого резона. Он ведь речей зловредных не вел, князя не порочил, слов обидных не говорил.
Значит, и страдать должно не то место, которым Будута говорит, а то, которым думает. Седалище, то есть.
– Хватит трепаться, – отмахнулся Олег. – Перекусим давайте, плот припрячем, да вверх по реке пойдем. Если повезет, до ночи к ладье потонувшей выйдем. Ксандр, как мыслишь? Найдем до темноты?
– Нет, не найдем, – мотнул головой кормчий. – Вниз по течению два дня на веслах… Коли по прямой – так верст тридцать, не менее. А вдоль реки и вовсе дня два идти придется. Погорячился ты, ведун, про темноту…
Однако даже Александр Коршунов дал слишком оптимистичный прогноз: до места крушения первой ладьи путники добирались целых пять дней. Правда, и шли они не от рассвета до заката, как обычно в походе, а от силы по полдня. Слишком много времени уходило на поиски пропитания, на приготовление грибов и бесполезные попытки наесться лесными ягодами. К тому же, нехоженый берег – это не ямской тракт. Где кустарник на откосах так нарос, что вдоль него по пояс в воде пробираться надо; где излучина реки так холм подмыла, что омут прямо под многосаженным обрывом начинается, и приходится через верх холма, сквозь смородину и шиповник саблями и мечами путь прорубать. Лишь когда наступил пятый полдень, кормчий, чавкая по воде под низко склонившейся ивой, вдруг остановился и вытянул руку, указывая на противоположный берег:
– Смотрите!
– Что там? – подошел ближе Любовод.
– Вон, меж камней бревно ошкуренное лежит. Не иначе, мачта наша выглядывает, а? И место тут такое… Вроде как на то похожее.
– Если это оно, следы медного стража остаться должны, – напомнил Олег. – Иди, не задерживайся. И так все ноги промокли.
Путники двинулись дальше по направлению к отмели и уже через полсотни шагов наткнулись на просеку в ивовом кустарнике, проломанную от берега до берега. Местами гибкие ветви уже поднялись, закрывая брешь в своих рядах, местами, наоборот, засохли, переломанные и вдавленные во влажный песок огромной тяжестью.
– Ну, что теперь скажешь, ведун? – поинтересовался купец.
– Скажу, что все хорошо, нашли. – Середин прищурился на солнце. – Тогда вам задание: кустики здесь посечь, лагерь разбить да дрова приготовить, и побольше. Лето летом, но чует мое сердце – продрогну я нынче до костей. Урсула, отвернись.
Невольница хмыкнула: можно подумать, она голым хозяина не видела! Но отвечать не стала, послушно отошла в кустарник и начала неторопливо надламывать ветки возле самых корней. Будута двинулся было за ней, но вдруг остановился, оглянулся на Олега и, повернув в другую сторону, тоже принялся расчищать место.
Ведун скинул рубаху, шаровары. Снял с ремня полный поясной набор: саблю, серебряную ложку в замшевом чехле, сумочку с несколькими монетками и туесками с самыми необходимыми зельями, один из двух ножей. Опоясался снова. Ремень сразу стал непривычно легким – он уже не тянул вниз, а будто рвался кверху, как воздушный шарик. Середин потер тряпицу на левом запястье, проверяя, на месте ли примотанный к руке православный крестик, потом хлопнул друга по плечу:
– Тут меня подожди, Любовод, не отходи никуда. Мало ли что…
– Не бойся, Олег, не оставлю, – пообещал купец и тоже начал раздеваться. – Коли что, враз выручать кинусь.
– Это хорошо…
Ведун повернулся к реке, плавно вошел по песчаному берегу в воду – по колено, по пояс, потом оттолкнулся и сразу нырнул, не закрывая глаза и крутя головой во все стороны.
Несколько лет, проведенных в этом мире, приучили его к тому, что, стоит хоть ненадолго сунуться в воду – обязательно рядом появится какая-нибудь нежить, привлеченная теплом живого тела, светом человеческой ауры. Кто из водяных обитателей ласки и любви ищет, кто согреться хочет, кровушки горячей испив, а кто и душу из тела высосать не прочь, дармовой энергией напитаться. Посему на глубине уши надобно держать востро. Разумеется, заговоры от водной нежити ему известны, знакомцы даже имеются среди холодного племени – но все равно, лучше не зевать. А то ведь в утопленники можно раньше перескочить, чем первое слово произнести успеешь.
Ведун проплыл несколько саженей вдоль самого дна, поглядывая по сторонам – однако хозяев реки не приметил. Он всплыл, нырнул снова, заскользил над перекатывающимся по дну крупнозернистым песком. Нет, никого. Ни шаловливых русалок, ни навок угрюмых, ни болотниц, ни даже мелкой какой нежити. И на глаза не попадаются, и крест у запястья не греется, присутствия магии не ощущает. Так оно, может, и спокойнее – но странно, очень странно. Это как озеро, в котором ни рыбка не плещется, ни комары по берегам не летают. Пусть и красивое – но воду из такого лучше не пить. И самому не следует купаться.