Падение титана, или Октябрьский конь

Мысленно Цезарь вернулся на шесть рыночных интервалов назад, когда он стоял в Эфесе перед своей статуей, воздвигнутой на агоре, и читал надпись на постаменте: «ГАЙ ЮЛИЙ ЦЕЗАРЬ, СЫН ГАЯ, ВЕЛИКИЙ ПОНТИФИК, ПОБЕДИТЕЛЬ, ДВАЖДЫ КОНСУЛ, ПОТОМОК АРЕСА И АФРОДИТЫ, НОСИТЕЛЬ БОЖЕСТВЕННОЙ СУТИ И СПАСИТЕЛЬ ВСЕГО ЧЕЛОВЕЧЕСТВА». Естественно, на каждой рыночной площади между Олисиппоном и Дамаском высились статуи Помпея Великого (разумеется, после его поражения при Фарсале их поспешно снесли), но не было ни одной статуи человека, который мог бы претендовать на предка-бога, не говоря уже об Аресе и Афродите. О, на каждой статуе римского завоевателя написано, что он носитель божественной сути и спаситель человечества. Это обычный хвалебный штамп для восточного склада ума. Но что действительно было важно для Цезаря, так это родословная, и здесь Помпей, галл из Пицена, ни на что не мог претендовать. Его единственным предком был Пик, тотем в виде дятла. Зато родословную Цезаря, представленную на его статуе, мог видеть весь Эфес.
Цезарь очень плохо помнил своего отца, всегда отсутствующего по каким-то делам Гая Мария. Потом он умер. Смерть настигла его, когда он наклонился завязать шнурок на обуви. Очень странная смерть — во время завязывания шнурка. Таким образом, в пятнадцать лет Цезарь стал главой семьи — paterfamilias. С ним осталась мать, Аврелия Котта. Строгая, критичная, суровая, несентиментальная, но всегда способная дать дельный совет. Для статуса сенатора род Юлиев был очень бедным, денег едва хватало, чтобы удовлетворять цензоров. Хорошо еще, что Аврелия владела инсулой — доходным домом в Субуре, одном из самых неблагополучных районов Рима, и семья жила там, пока Цезаря не избрали великим понтификом и он не перебрался в Общественный дом, содержавшийся на государственный счет.
О, как Аврелию беспокоили его беззаботная невоздержанность, его безразличие к гигантским семейным долгам! В какие страшные обстоятельства загоняла его неплатежеспособность! Зато потом он завоевал Длинноволосую Галлию и поправил свои финансовые дела. Так удачно, что сделался даже богаче Помпея Великого, хотя и не перещеголял в этом Брута. Усыновленный Сервилием Цепионом, тот стал наследником золота Толозы, и это сделало его желанным женихом для Юлии, пока в нее не влюбился Помпей Магн. Политическое влияние Помпея было нужно Цезарю больше, чем деньги Брута, поэтому…
«Юлия. Все мои любимые женщины теперь мертвы. Две умерли при попытке родить сыновей. Милая маленькая Циннилла и крошка Юлия, обе только-только входили во взрослую жизнь. Ни одна из них никогда не причинила мне боли, разве что своей смертью. Несправедливо, несправедливо! Я закрываю глаза и вижу их всех. Вот Циннилла, возлюбленная жена моя; вот Юлия, единственная моя дочь. Вот другая Юлия, тетушка Юлия, жена Гая Мария, ужасного старого чудовища. Запах ее духов все еще вызывает у меня слезы, особенно если им вдруг повеет от какой-нибудь незнакомки в толпе. Мое детство без нее было бы лишено любви, она одна целовала и обнимала меня. Мать — нет. Всегда строгая, всегда суровая, она считала, что проявление нежности испортит меня. Ей казалось, что я слишком горд, слишком преувеличиваю свои способности, слишком высокомерен.
Но всех их теперь нет, моих любимых женщин. Я остался один.
Неудивительно, что я начинаю чувствовать возраст».
Только весы богов могли бы показать, кому труднее достался успех — Цезарю или Сулле. Разновес — ниточка, волосинка. Они оба вынуждены были защищать свою dignitas — свое значение в обществе, положение и ценность, — двинувшись на Рим. Оба стали диктаторами, использовав единственную возможность подняться над демократией, не опасаясь будущих преследований. Разница была в том, как они вели себя, получив этот пост. Сулла ввел проскрипции и наполнил казну, убивая богатых сенаторов и всадников и конфискуя их имущество. Цезарь предпочитал милосердие, прощал своих врагов и позволял большинству из них сохранить свою собственность.
Это boni вынудили Цезаря пойти на Рим. Сознательно, намеренно, даже радостно они подталкивали страну к гражданской войне, лишь бы не позволить Цезарю то, что они с превеликой охотой разрешили Помпею. А именно — выдвинуть свою кандидатуру на консула, не присутствуя лично в городе. По закону человек, наделенный определенными полномочиями для деятельности вне Рима, теряет эти полномочия, пересекая священную границу города, и его могут подвергнуть обвинению в суде. И boni добивались, чтобы суды обвинили Цезаря в измене в тот самый момент, когда он сложит с себя полномочия губернатора, чтобы совершенно законно баллотироваться на консула второй раз. Он просил сенат разрешить баллотироваться in absentia — совершенно обоснованная просьба, но boni блокировали ее и блокировали все попытки Цезаря достигнуть соглашения. Потерпев неудачу, он, подобно Сулле, пошел на Рим. Не для того, чтобы сохранить свою голову, — ничто подобное ему не грозило. Однако приспешники boni, несомненно, приговорили бы его к вечной ссылке, а это хуже, чем смерть.
Разве это измена — провести закон, по которому общественные территории Рима будут распределяться более справедливо? Разве это измена — провести закон, запрещающий губернаторам грабить провинции? Разве это измена — отодвинуть границы Римской империи к Рейну и таким образом отгородить Италию и Наше море от германцев? Разве можно считать эти его действия предательскими? Неужели, делая все это, Цезарь предавал свою страну?
Для boni — да, предавал. Почему? Потому что для boni такие действия шли вразрез с mos maiorum — сводом неписаных правил, обычаев и традиций, определяющих ход римской жизни. Не имело значения, что реформы проводились ради общего блага, ради безопасности Рима, ради счастья и процветания не только всех римлян, но и всех жителей римских провинций. Эти реформы шли вразрез со старыми методами управления, которые были приемлемы для небольшого города, расположенного на соляных маршрутах Центральной Италии шестьсот лет назад. Почему boni не потрудились понять, что старые методы уже не годятся для единственной великой страны, образовавшейся западнее Евфрата? Рим подобрал под себя весь западный мир, но многие из тех, кто им управлял, все еще мыслили мерками архаичного города-государства.
Boni шарахались от любых перемен, как от врага, и Цезарь являлся для них самым ярым приверженцем этого врага. Катон вопил с ростры на Римском Форуме, что Цезарь — воплощение настоящего зла. Они не желали понять, что без смены ориентиров Рим умрет, распадется на вонючие клочья, годные только для прокаженных.
И вот теперь здесь, на скользящем к дальнему берегу корабле, стоял диктатор Цезарь, правитель мира. А ведь он всегда хотел только того, что ему причиталось по закону, — сделаться римским консулом во второй раз через десять лет после первого срока, как предписано lex Genucia. Конечно, намечались и более дальние перспективы — стать после второго консульства самым влиятельным государственным деятелем, более здравомыслящим и эффективным, чем боязливый хорек Цицерон. Время от времени возглавлять армию по просьбе сената, то есть делать для блага Рима то, в чем ему нет равных. Он вовсе не претендовал на неограниченную, беспредельную власть. Но это произошло. Вот трагедия, достойная Эсхила или Софокла.
Большая часть службы Цезаря проходила в западной части Нашего моря — в Испаниях, в Галлиях. Восток для него ограничивался провинцией Азия и Киликией. Ни в Сирии, ни в Египте, ни в удаленных от побережья районах необъятной Анатолии он еще никогда не бывал.
Ближе всего он подошел к Египту, посетив Кипр за несколько лет до того, как Катон аннексировал его. В то время островом правил Птолемей Кипрский, младший брат тогдашнего правителя Египта Птолемея Авлета. На Кипре Цезарь развлекался в объятиях дочери Митридата Великого и купался в морской пене, из которой возникла его прародительница Афродита (Венера). Старшей сестрой его любовницы была Клеопатра Трифена, первая жена Птолемея Авлета и мать Клеопатры, занимающей сейчас египетский трон.