Эйзенхауэр. Солдат и Президент

Так что, несмотря на сильное желание служить в американской армии, несмотря на безрадостную жизнь, несмотря на стычки с боссом, Эйзенхауэр не имел шансов покинуть Филиппины. Макартур никогда бы не принял его просьбы о переводе, он даже не позволил бы ему сделать такой официальный запрос или же включить его в личное досье.
Но были и радости. Прибавка к зарплате, новая шикарная квартира, хорошая школа для Джона, и, наконец, в июле 1936 года вместе с остальными выпускниками его года Эйзенхауэру присвоили звание подполковника.
В сентябре 1939 года началась вторая мировая война. Эйзенхауэр, для которого война означала продвижение по службе и который всю жизнь готовился именно к ней, воспринял ее начало как катастрофу. В день объявления войны он писал Милтону: "После многих месяцев судорожных усилий умилостивить и задобрить безумца, правящего Германией, Британию и Францию загнали в угол, из которого они могут выбраться только с боями. Это печальный день для Европы и всего цивилизованного мира — хотя долгое время казалось странным называть мир цивилизованным. Если война... будет... долгой и... кровавой... тогда, я думаю, остатки наций, вышедших из этой войны, будут мало похожи на те, которые вступили в нее".
Он боялся, что коммунизм, анархия, преступность и хаос, потеря личных свобод и страшная нищета "поразят области, затронутые боями". Он утверждал, что едва ли возможно, чтобы "люди, гордо называющие себя интеллигентами, могли смириться с таким положением вещей". Он клеймил Гитлера, "дорвавшегося до власти эгоцентрика... сумасшедшего преступника... абсолютного правителя восьмидесяти девяти миллионов людей". И предсказывал: "Если только [Гитлер] не завоюет весь мир грубой силой, окончательным результатом войны будет развал Германии" *33.
Позиция Эйзенхауэра резко отличалась от точки зрения его друга Пэттона, который писал в 1940 году Эйзенхауэру: "Снова благодарю тебя и надеюсь, что мы снова будем вместе в долгой и кровавой войне" *34.
После завоевания немцами Польши наступила пауза, и вермахт, и западные союзники наблюдали друг за другом через линию Мажино. Эйзенхауэр признался Леонарду Джироу в октябре 1939 года: "Эта война меня поражает... Совершенно очевидно, что ни та, ни другая сторона не желает атаковать сильно укрепленные линии. Если фортификация вкупе с современным оружием дала обороне такое громадное преимущество над наступлением, то нас снова отбрасывают в позднее средневековье, когда любая армия в укрепленном лагере чувствовала себя в полной безопасности. Что же, — спрашивал Эйзенхауэр, — делать?" *35.
К этому времени Эйзенхауэр уже знал дату своего возвращения в США — 13 декабря 1939 года. Макартур попытался уговорить его остаться. Кезон тоже, он предложил ему незаполненный контракт со словами: "Мы порвем старый контракт. Я уже подписал новый, здесь не заполнена только графа вашего вознаграждения. Заполните ее сами". Эйзенхауэр поблагодарил его, но предложение отклонил, пояснив, "что никакие деньги не изменят моего решения. Вся моя жизнь посвящена только одному, моей стране... моей профессии. Я хочу быть там на случай, если произойдет то, чего я опасаюсь" *36.
Пароход отплыл в полдень. К Рождеству 1939 года Эйзенхауэры были на Гавайях; Новый год они отпраздновали в Сан-Франциско. Их четырехлетняя филиппинская одиссея закончилась.
Во время путешествия и после прибытия в Калифорнию Джон обсуждал с отцом будущее. Ему было семнадцать лет, и он обдумывал возможность поступления в Уэст-Пойнт. Эйзенхауэр старался не подталкивать его в этом направлении (впрочем, Джон знал, что обрадует отца, если станет слушателем военной академии), но хотел убедиться, что молодой человек понимает, на что идет.
Эйзенхауэр объяснил ему , что, избрав профессию юриста, врача или бизнесмена, "он достигнет того положения, которое соответствует его характеру, способностям и амбициям. В армии же... все несколько по-иному". Независимо от того, насколько хорош офицер, как он выполняет свои обязанности, присвоение ему очередного звания зависит от выслуги лет.
Ссылаясь на свой пример, Эйзенхауэр сказал, что он в армии с 1911 года. За двадцать девять лет службы он получал от своего начальства только благодарности и наивысшие оценки. Он учился в лучшей военной школе и закончил ее с наивысшими результатами. Но все это никак не повлияло на его продвижение по службе. Присвоение следующего звания вплоть до ранга полковника определяет выслуга лет, генеральская звезда присваивается уже независимо от выслуги лет. Но выпуск Эйзенхауэра достигнет уровня полковника только в 1950 году, а ему в то время будет уже шестьдесят, и Военное министерство не станет присваивать звание генерала тому, кто в скором времени должен отправиться в отставку по возрасту. Следовательно, сказал Эйзенхауэр своему сыну, его шансы получить генеральское звание "равны нулю".
В этот момент, писал Эйзенхауэр позднее, "Джон, должно быть, не понимал, почему я вообще остаюсь в армии". Резонное недоумение. Эйзенхауэр объяснил, что жизнь его в армии "потрясающе интересна... она свела меня с людьми большого таланта, чести и высокой ответственности перед страной". Он заверил сына, что запретил себе думать о карьере. "Я сказал ему, что высшее удовлетворение человек получает от наилучшего исполнения своих обязанностей. Мое честолюбие удовлетворяется тем, что, когда меня переводят в другое место, все мои командиры сожалеют о расставании со мной *37
1940 год оказался самым успешным во всей предшествующей карьере Эйзенхауэра. Он был старшим помощником командира 15-го пехотного полка 3-й дивизии и командиром 1-го батальона 15-го полка. Ему это не просто нравилось, он этим наслаждался и упивался, письма его того периода полны энтузиазма. Например, он писал Омару Брэдли 1 июля 1940 года: "Я еще никогда в жизни не получал такого удовольствия от работы. Как и все в армии, мы по горло в делах и проблемах, больших и малых. Но работа радует!.. Я и подумать не могу ни о какой другой" *38. Относительно спокойная жизнь, которую он вел в Маниле, сменилась постоянным физическим напряжением, которое было его стихией. После августовских полевых учений в штате Вашингтон — на местности, которая, по его словам, "служила бы прекрасной декорацией для пьесы в Гадесе: пни, болота, бурелом, непролазные кусты, ямы и холмы!" — он писал Джироу: "Я мерз по ночам, никогда не спал подряд больше 1 3/4 часа и был постоянно измотан, но я чувствовал себя превосходно". Этот опыт укрепил его в убеждении: "Я принадлежу войскам, только с ними я счастлив" *39.
В пятьдесят лет он был в прекрасной физической форме. По возвращении с Филиппин один из друзей сказал ему, что он выглядит похудевшим и утомленным. Эйзенхауэр ответил, что сам он чувствует себя превосходно, а вот Мейми постоянно болела в тропиках, и, хотя от жары он немного устал, вес его здесь быстро восстановится .
Так оно и случилось. К осени 1940 года он снова обрел прежнюю силу. Большинство малознакомых людей давали ему на десять лет меньше его настоящего возраста. Занятия на свежем воздухе и учеба войск восстановили его былую мощь. Широкоплечий и широкогрудый, он по-прежнему обладал естественной грацией атлета. Тело его всегда было пружинистым. Он ходил упруго, размахивая руками и все замечая.
Голос его был глубок и громок. В разговоре он живо жестикулировал, отсчитывая на пальцах свои аргументы. Его способность концентрироваться развилась сильнее, чем когда бы то ни было. Взгляд его внимательных голубых глаз приковывал слушателя.
Он почти полностью полысел, небольшие светло-каштановые пряди остались только сзади и у висков, но лысый череп его нисколько не портил, может, потому, что хорошо сочетался с его широким подвижным ртом. Свою заразительную ухмылку и добродушный смех он сохранил без изменений.
Эйзенхауэр обладал живым умом, идеи теснились в его голове, поэтому речь иногда была слишком быстрой. Весь его облик буквально излучал уверенность в себе. Он хорошо исполнял свое дело и знал это, а также знал, что его начальство видит его достоинства. Он был готов к выполнению трудных задач, к ревностному служению армии и нации.