Эйзенхауэр. Солдат и Президент

По мнению Маршалла, именно в этом-то и состояла проблема — в том, чтобы делать что-то ради самого делания. Стратегическая цель отсутствовала. Выключение Италии из войны не столько облегчало бы задачу, сколько усложняло бы ее, поскольку союзникам потребовался бы большой флот для оказания помощи гражданскому населению. Маршалл говорил Эйзенхауэру: "Рано или поздно решающий удар должен быть нанесен по континенту из Англии", и этот удар будет нанесен раньше, если после Сицилии новых наступательных операций в Средиземноморье не будет *40.
В мае в Вашингтоне для обсуждения этой проблемы собрался ОКНШ. Участники спорили две недели. Начальники штабов в конце концов согласились начать высадку в Европе через Ла-Манш в 1944 году, но решения о том, что делать в Средиземноморье после Сицилии, не приняли. Это решение они оставили за Эйзенхауэром, призывая его "планировать такие операции в развитие "Хаски" (кодовое название для операции вторжения на Сицилию), имея в виду вывести Италию из войны и сковать в регионе максимальное количество немецких войск". Эйзенхауэр был волен сам решать, каким образом достичь этих целей. Он мог использовать все силы, уже находящиеся в регионе, кроме нескольких дивизий, которые необходимо было передислоцировать в Объединенное Королевство к 1 ноября 1943 года *41.
Такое решение никого не удовлетворило. Поскольку все теперь определял Эйзенхауэр, Черчилль вылетел в Алжир, чтобы убедить генерала наступать в Италии. Его сопровождали Брук и другие штабные офицеры, а также Маршалл — Черчилль настоял на его приезде, завершая спектакль "начальство прибыло обхаживать подчиненного".
Они пробыли неделю, Черчилль говорил не переставая. Он не хотел вторжения в Сардинию, ему нужна была Италия; Сардиния — это "всего лишь удобство", говорил он, а Италия будет "славной кампанией". Слава придет со взятием Рима, которое "будет великим достижением" и прекрасным завершением одиссеи 8-й армии.
"Премьер-министр вчера вечером рассказывал свою историю три раза тремя различными способами", — жаловался Эйзенхауэр 30 мая. В тот вечер Черчилль позвонил после ужина и попросил разрешения прийти. Было почти одиннадцать часов вечера, и Эйзенхауэр хотел спать. Он сказал, что устал от повторения одного и того же. Черчилль настаивал, Эйзенхауэр уступил. Черчилль приехал пятнадцать минут спустя и проговорил два часа подряд. Батчеру в конце концов удалось, по существу, выставить его. Увидев "очень сонного Эйзенхауэра" на следующий день, Брук признался: "Меня забавляло его огорчение, поскольку сам я страдал от подобного обращения [со стороны Черчилля] неоднократно" *42.
Маршалл не хотел ни Сардинии, ни Италии. Он настаивал, чтобы Эйзенхауэр уходил из Средиземноморья сразу после взятия Сицилии. Он не доверял англичанам и сомневался в их решимости форсировать Ла-Манш. В этом он был прав. Однажды Брук пришел неофициально к Эйзенхауэру и доверительно сообщил, что союзникам следует ограничиться блокадой Германии с моря и воздуха, а наземные бои оставить русским. Он сказал, что в северо-западной Европе союзники вынуждены будут сражаться "в крайне невыгодном положении и понесут громадные и бесполезные потери". Поэтому они должны ограничиться боями в Италии *43.
Эйзенхауэр всех выслушивал и оставался при своем мнении. Многое зависело от того, насколько серьезно немцы будут биться за Сицилию и перебросят они или нет дополнительные дивизии в Италию. Эйзенхауэру предстояло решать, что делать после Сицилии, реагируя на действия врага.
Кроме всех своих официальных забот, о которых речь шла выше, Айк беспокоился и о Мейми. К маю 1943 года чета жила в разлуке уже почти целый год. Айка занимала его нескончаемая работа, к тому же его окружали старые и новые друзья. А Мейми, если не считать Руфи Батчер, жила в одиночестве, а от Руфи особой помощи не было — она сильно пила, брак ее почти расстроился (после войны Батчеры развелись). Айк, как всегда пышущий здоровьем, кроме насморка и редкого расстройства желудка, ничем не страдал; хрупкая Мейми болела и была прикована к постели большую часть времени. Аппетита у нее не было, ее вес снизился до ста двенадцати фунтов. По ее собственным словам, "ночами она читала мистические романы и... ждала" *44. Ей приходилось появляться на публике, что ее очень раздражало, зато она получала очень большую почту, что помогало ей коротать время, поскольку она собственноручно отвечала на каждое письмо.
Письма мужу доставляли удовольствие и ей, и ему (получив почту, он прежде всего выискивал в пачке письмо от жены), но какой бы веселой и болтливой она ни пыталась быть в своих посланиях, он все читал между строк. "В твоих письмах я часто нахожу намеки на твое одиночество, — писал Айк в июне, — растерянность и заботы... когда тебе одиноко, постарайся вспомнить, что любому другому месту в этом мире я бы предпочел место рядом с тобой". Его также беспокоили сообщения из Вашингтона о том, что люди "теперь готовы чуть ли не платить тебе за интервью".
Самая большая проблема Мейми — если, конечно, не считать необходимости жить без мужа — заключалась в осознании того факта, что за привилегию быть женой всемирно известного человека приходится платить тем, что муж более уже не является ее "личной собственностью". Айк ободрял ее: "Несмотря на всю публичность моей жизни, — писал он, — ты совершенно не права, говоря, что я более не принадлежу тебе и Джонни... Насколько это касается меня как личности — я треть нашей семьи (ты, Джон и я). Так что не забивай голову такими вопросами. Слава Богу, пока никто не выдвигает меня на политический пост" *45.
Он пускается в мечтания об их встрече. "Прошлой ночью мне снилось, что ты приехала сюда, — писал он в июле. — Мы с удовольствием все переставляли по твоему желанию — особенно в моем доме, в главной штаб-квартире. Затем ты выяснила, что я уезжаю в долгую поездку, ну и разгневалась же ты!" *46
Что действительно гневило Мейми, так это Кей. Мейми казалось, что Кей не оставляет ее мужа ни на минуту. На фотографиях она часто стояла рядом с генералом или за ним. И действительно, Айк едва ли мог отрицать, что ему нравилась Кей, ему нравились ее теплота, обаяние, миловидность, кокетство, хотя между ними и была разница в двадцать лет. Вращаясь среди властных генералов, адмиралов, премьер-министров и французских политиков, он нуждался в нежном прикосновении, легком смехе, отдыхе от постоянного напряжения войны и смерти, и Кей прекрасно справлялась с этим.
Она снова была его водителем и секретарем в ШОС. Она часто ужинала с Айком и его друзьями и время от времени была его партнером в бридже. Соперниками их выступали бригадный генерал Эверетт Хьюз и Гарри Батчер.
Хьюз вел многословный дневник, изобиловавший интимными подробностями; он записал в нем, что его собственный водитель беспокоится о "Кей и Айке. Она предвидит скандал. ...Я говорю ей... Кей поможет Айку выиграть войну". Однажды после вечеринки он сидел с Айком и "обсуждал Кей. Я не знаю, искренен Айк или нет. Говорит, что ему нравится держать ее за руку, провожать до дома, но что он с ней не спит" *47.То, что Айку с очевидностью нравилась ее компания и что она была рядом с ним большую часть времени, порождало сплетни о генерале и его водителе и в Алжире, и в Вашингтоне. Мейми просто заболевала, когда читала о них или отвечала на соответствующие вопросы.
В представлении Айка его отношения с Кей были совершенно невинными и весьма приятными. Сплетни он презирал, но никак их не комментировал, намеки на присутствие Кей бесили его, но сделать он ничего не мог. Однажды он сказал Пэттону: "На днях мы с Кей поехали покататься верхом на лошадях, встретившийся солдат многозначительно присвистнул" *48. Айк посмотрел на него с яростью, но молча проехал мимо.
С первого взгляда Айк казался человеком, не способным вести флирт с женщиной, которая годится ему в дочери, и не реагировать на переживания своей жены, страдавшей от каждой фотографии в газете, на которой Кей была рядом с ним. Но правда состояла в том, что видеть Кей — а он, очевидно, этого хотел — он мог только на людях, времени побыть вдвоем у них просто не было.