Эйзенхауэр. Солдат и Президент

Когда Смит принес это предложение в кабинет Эйзенхауэра, Эйзенхауэр грустно заметил: "Возможно, мне в конце концов придется с позором отослать Джорджи Пэттона домой". Он пригласил корреспондентов в свой кабинет, где чуть ли не умолял их позволить ему сохранить Пэттона. Эйзенхауэр сказал им, что "эмоциональное напряжение и импульсивность Пэттона — это как раз те качества, которые делают его в сложных ситуациях прекрасным армейским командующим. Чем сильнее он жмет на людей, тем больше жизней он спасает". Эйзенхауэр представил дело так, будто победа над Германией зависела от Джорджа Пэттона. В таких обстоятельствах репортерам не оставалось ничего другого, как скрыть историю с рукоприкладством *58.
Пэттон тем временем принес все требуемые извинения и написал своему боссу: "Я не могу подыскать слова, чтобы выразить мое огорчение, что дал тебе, человеку, которому я обязан всем и за кого я с радостью отдам жизнь, повод быть мною недовольным" *59.
Инцидент был исчерпан, во всяком случае на это надеялся Эйзенхауэр. Он настолько хотел сохранить этот инцидент в секрете, что не сообщил о нем Маршаллу даже после того, как Маршалл попросил оценить генералов, которые находятся под командованием Эйзенхауэра. В ответ Эйзенхауэр охарактеризовал Пэттона как человека энергичного, решительного и безрассудно смелого. У него войска продвигаются вперед там, где у другого обязательно остановились бы. Эйзенхауэр все-таки намекнул на рукоприкладство, добавив: "Пэттон, к сожалению, продолжает проявлять те предосудительные личные качества, о которых мы с вами хорошо знаем и которые доставляли мне неприятности во время последней кампании". Его описание было очень расплывчатым; он писал, что "привычка Пэттона... орать на подчиненных" переросла в "оскорбление людей". Эйзенхауэр заверил, что принял "самые суровые меры, и если это его не излечит, значит, он неизлечим". Он верил, что Пэттон излечился, частью благодаря его "личной лояльности вам и мне, но, главным образом, потому, что его неуемное желание быть признанным в качестве великого военачальника заставит его безжалостно подавить любую привычку, которая может поставить под вопрос достижение вожделенной цели" *60.
10 августа Эйзенхауэр проходил медицинскую проверку (рутинную процедуру перед присвоением полного генерала). Врачи нашли, что он переутомлен и что у него поднялось кровяное давление. Ему прописали недельный отдых и постельный режим. Пять дней спустя Эйзенхауэр отдохнул пару дней, оставаясь в спальне, но не в постели. Заглянувший к нему Батчер нашел его нервно расхаживающим по комнате. Увидев Батчера, он начал критиковать себя как военачальника.
По его мнению, он сделал две серьезные ошибки, обе явились результатом переоценки противника и вылились в чересчур осторожное продвижение вперед. Он считал, что в операции "Торч" должен был высаживаться восточнее, в самом Тунисе. Он также считал, что вторжение в Сицилию надо было осуществлять на ее северо-восточной оконечности, с двух сторон от Мессины, отрезая немцев и вынуждая их атаковать защитные порядки союзников *61.
Это была точная, пусть и болезненная самокритика, свидетельство твердой решимости разобраться в себе. Впереди ожидало еще много кампаний, и он не хотел повторения ошибок. Он был полон решимости быть в будущем смелее, избегать недальновидных решений, которые заканчиваются долгими изнурительными боями на измор, так характерными для Туниса и Сицилии.
Смелости от него требовала, в частности, ситуация, связанная с предательством немцев итальянцами. Правительство, возглавляемое маршалом Пьетро Бадольо, хотело выйти из игры. Эйзенхауэр, несмотря на критику, которой его в свое время подвергли за сделку с Дарланом, был готов принять итальянскую капитуляцию и пойти на уступки Бадольо, несмотря на фашистскую политику маршала. Черчиллю и Рузвельту такое развитие событий не нравилось, и они воздвигали немало препятствий на пути ведущихся секретных переговоров.
Бадольо хотел защиты от немцев. Для этого он потребовал, чтобы Эйзенхауэр еще до объявления итальянской капитуляции послал в Рим 82-ю воздушно-десантную дивизию. Эйзенхауэр согласился, но 8 сентября, когда дивизия взлетала с аэродромов в Сицилии, немцы вошли в Рим, и в последнюю минуту он отозвал авиатранспорты назад. Тем временем морской десант приближался к Салерно, что южнее Рима, готовясь к высадке в Италии.
Для Эйзенхауэра снова настало время ожидания, когда единственно разумное занятие — это молитва. Он написал два письма Мейми. "Вот я снова жду. От этого я становлюсь стариком!" Он пустился в мечтания о том, что они будут делать, когда снова окажутся вместе после войны: "Мне мечтается о лени, мягком климате и совершеннейшем довольстве" *62.
Войска Кларка приближались к местам высадки. Немцы занимали Рим. У них стояла дивизия в Салерно, и они могли быстро перебросить туда подкрепления. "Я должен честно признаться, — докладывал Эйзенхауэр Маршаллу, — что вероятность встретиться с серьезным сопротивлением весьма велика" *63.
Проснувшись 9 сентября, Эйзенхауэр узнал, что 5-я армия Кларка успешно высаживается на берег, но что немцы установили контроль над Римом, где паникует итальянское правительство. В пять часов утра король, Бадольо и самые крупные военные руководители вылетели из столицы в южном направлении под защиту союзных войск.
Никто не побеспокоился о том, чтобы отдать распоряжения итальянским сухопутным силам (их численность составляла около одного миллиона семисот тысяч человек); немцы разоружили большинство из них, а остальные смешались с местным населением, побросав свою военную форму. Почти за одну ночь перестала существовать итальянская армия, и Италия превратилась в оккупированную страну.
Эйзенхауэр телеграфировал Бадольо в Бриндизи, требуя предпринять действия. "Будущее и честь Италии зависят от той роли, которую готовы сейчас играть итальянские вооруженные силы", — писал Эйзенхауэр. Он просил Бадольо призвать патриотически настроенных итальянцев "взять каждого немца за глотку" *64.
Это не помогло. Итальянский флот, правда, вышел из портов, чтобы в конце концов присоединиться к союзникам, что открывало порты Бари, Бриндизи и Таранто для судов Каннингхэма, который захватил их и позволил 2-й британской воздушно-десантной дивизии оккупировать пяту Италии. Но что касается сухопутных сил, то все призывы к действию были для них что мертвому припарки. Если не считать флота, союзники получили от перемирия только символ власти в лице короля и Бадольо, которые, впрочем, бежали из своей столицы.
Утром их первоначальный успех в Салерно уступил место тревожным событиям. Между британским и американским плацдармом существовал двадцатипятимильный промежуток, и усилия соединить их встречали все более ожесточенное немецкое сопротивление. Кларк хотел, чтобы Эйзенхауэр ввел в этот промежуток 82-ю воздушно-десантную дивизию; Эйзенхауэр пытался найти десантные суда для выполнения этой задачи. "Я чувствую, что в течение ближайших дней за Салерно развернутся суровые бои", — докладывал он ОКНШ в полдень 9 сентября. Если бы у него было достаточно десантных судов, чтобы высадить 82-ю на берег, то успех был бы предрешен, но "мы ведем очень тяжелые бои" *65.
Бои действительно были тяжелые. 10 сентября немцы начали серию контратак на плацдармы, направляя основной удар в стык между британскими и американскими силами. К 11-му немцы сосредоточили в этом районе пять дивизий, и казалось, что 5-я армия Кларка вот-вот будет уничтожена. У Эйзенхауэра не было десантных судов, чтобы послать подкрепления Кларку. Ему пришлось десантировать 82-ю воздушно-десантную на плацдарм с воздуха. Он потребовал от Монтгомери ускорить продвижение на север из итальянского носка, чтобы создать угрозу немецкому левому флангу (британская 8-я армия за первые семь дней продвинулась всего на сорок пять миль в глубь континента, хотя сопротивление ей оказывалось чисто символическое). Эйзенхауэр перебросил истребители на маленький аэродром, сооруженный на тесном пространстве, и приготовил еще одну пехотную дивизию к отправке в Салерно, как только будут готовы десантные суда. Он молил ОКНШ о новых Б-24, говоря, что "отдаст зарплату за весь следующий год, если ему дадут две-три бомбардировочные группы прямо сейчас" *66.