Поле битвы - Россия!

Говарда охватило чувство возбуждения, и только изредка где-то внутри шевелился легкий холодок страха. Он летел на войну. Скоро ему понадобятся все его знания. Перед ним открывались полные драматизма, хотя и несколько туманные, перспективы.
Но войны он не увидел. Вместо этого он застрял в грязном, охваченном болезнью пригороде Киншасы, где и просидел за пультом станции сбора разведданных, глядя на мерцание разноцветных дисплеев и так абсолютно ничего и не сделав, чтобы изменить ход кампании.
Но все же Говард многое понял. Он понял, насколько бесполезно все то, чему его учили на войне, и, главное, окончательно осознал себя американцем до мозга костей. Несмотря на все его упрямство, родители тем не менее сумели заронить в душу Мередита частичку веры в то, что африканское происхождение таинственным образом связывает его душу с землей предков. Их видение мира обещало встречу с природной жизненной мудростью, более глубокой и щедрой человечностью и яркостью характеров, не испорченных влиянием холодных бледнолицых выходцев из Северного полушария.
Вместо всего этого он увидел эпидемию. И такой размах коррупции, корысти и бесчестья, которые до основания потрясли его душу среднего американца. Он не заметил ни единого признака духовной широты и благородства, ничего, что говорило бы о дремлющем величии расы. Говард пытался закрывать глаза на реальности африканской жизни, отчаянно отрицал очевидное, не желая даже сейчас убедиться, насколько заблуждались его родители в представлениях, которые сформировали их мировоззрение.
В конечном итоге ему пришлось признать, что у него больше общего с каким-нибудь белокожим рядовым из алабамской глубинки, нежели с заирцами. Культура, любовь к телевизору, видео, компьютерным играм, музыка, реклама, учебники, манеры, удобства современной цивилизации, полуфабрикаты для завтраков, представление о том, что прилично и что нет, да и просто понятия «добра и зла» - все это перевешивало реальные и мнимые расовые узы. Вместо романтики он нашел лишь грязь. Да и сами африканцы не испытывали к нему братских чувств. Их интересовали только его деньги.
Родителям же он писал, что хотя боевые действия и эпидемия ограничивали для него возможность получше узнать страну, рассвет над большой рекой являл собой величественную картину, а растительность исключительно живописна.
А потом, так до конца и не поняв, почему судьба так жестоко обошлась с его армией, с его страной, он закинул свои пожитки в другой транспортный самолет и отправился в карантин на Азорах. По счастливой случайности болезнь Рансимана не задержалась у его койки. В лагере творился такой кошмар, что практически каждый приготовился умереть или в лучшем случае пострадать от эпидемии. Уровень самоубийств среди ожидавших своей судьбы мужчин и женщин подскочил до невиданной отметки. Как-то раз отказал последний бульдозер, и тем, кто еще не заболел, пришлось вручную копать траншеи для захоронения мертвых. Потом кончились пластиковые пакеты для трупов. Тогда вышел приказ сжигать тела. За ним последовал другой - выкопать ранее похороненных и сжечь их тоже. Умирая от страха, Мередит вызывался добровольцем на самые опасные работы. Он убедил себя, что в этом заключается его долг - компенсировать то, что он в безопасности просидел в Киншасе все то время, когда его товарищи погибали в сердце Заира.
Но хотя насыщенный дезинфектантами дым от костров жег ему ноздри и выедал легкие, у него ни разу не поднялась температура, желудок работал, как часы, и его кожу так и не украсили памятные знаки африканской кампании. Ему часто приходило в голову, что, возможно, Всевышний берег его для неких важных дел, хотя он суеверно гнал от себя такие мысли.
На острове живые говорили в основном только об одном - о возвращении домой, на безопасную, здоровую землю. Но болезнь Рансимана опередила их, и, когда Мередит сошел с транспорта в Довере, эпидемия уже бушевала в Соединенных Штатах точно так же, как и во всем остальном мире. Сперва прекратились занятия в школах и университетах. Затем закрылись театры и рестораны. Потом появились замки на дверях магазинов, которые торговали товарами не первой необходимости. Но умилостивить эпидемию не удалось. Болезнь змеей сползла с транспортерных лент в аэропортах, извиваясь, потянулась по основным магистралям страны, проследила второстепенные шоссе до их пересечения с проселочными дорогами, а потом по неотмеченным ни на каких картах колеям добралась до ферм, ранчо и поселков. На Среднем Западе разбросанные то тут, то там городишки съеживались и умирали. Дичали и зарастали поля. Но основной удар пришелся по большим городам.
Общественные службы рассыпались, как карточные домики. Бесполезными оказались все меры профилактики, допустимые в свободном обществе. От врачебных масок и перчаток толку было не больше, чем от птичьих клювов и ароматических шариков средневековых целителей времен эпидемий чумы. Болезнь пожирала жизни работников коммунальных служб, полицейских, транспортников, ремонтников, медиков. Горожане бросились в сельские районы, рыская на своих машинах в поисках обойденного заразой хуторка, где можно снять комнату. Они разносили болезнь, пока у них не кончался бензин, пока они не умирали в мучениях где-нибудь на обочине или пока какой-нибудь местный житель не пристреливал их на пороге своего дома. Маленькие города и деревни пытались перекрывать ведущие к ним дороги. Но в наше время, когда даже хлеб привозят издалека, невозможно жить, отгородившись от остального мира. И БР приходила все равно, даже если грузовики с продовольствием застревали где-то в пути.
Эпидемия пробудила в людях самые худшие черты их характеров. Страну в мгновение ока заполнили шарлатаны, предлагавшие за огромные деньги чудесные лекарственные снадобья; телевизионные пророки, обличавшие современников в духе Апокалипсиса, тут же требовавшие денег, дабы они замолвили перед Богом словечко за слушателей; уголовники, без колебаний вламывающиеся в дома больных, чтобы ограбить и убить уже обреченных людей; врачи, отказывавшиеся лечить жертв БР. В этой стране люди познали всю меру добра и зла в других и в себе. В маленьких местечках отряды вооруженных добровольцев все чаще и чаще окружали те дома, где» поселилась зараза, а потом сжигали их дотла вместе с живыми и мертвыми обитателями. В тех районах, где все еще существовал закон, школы и оружейные склады Национальной гвардии были превращены в больницы, но врачи мало что могли сделать, помимо внутривенных вливаний в обезвоженный болезнью организм, и в основном просто ждали, кто умрет, а кто выкарабкается самостоятельно. Через некоторое время начал ощущаться дефицит стерильных растворов, ибо спрос подскочил до невиданных размеров, а производства позакрывались, к тому же рухнула некогда отлаженная система доставки. Те питательные растворы, которыми торговали на черном рынке, убивали столь же часто, сколь спасали жизнь. По сотрудникам «скорой помощи» нередко стреляли, а их машины сжигали, так как слухи объявили именно их основными разносчиками заразы. А выжившие после болезни подчас возвращались домой только затем, чтобы узнать, что их семьи или любимые, хозяева их домов или соседи не собираются пускать их назад, и вдоль шоссейных магистралей и железных дорог выросли поселки, населенные обезображенными людьми. Беженцы же все чаще образовывали колонии в национальных парках, где угроза полуночных рейдов местных линчевателей казалась менее вероятной.