Камушек на ладони. Латышская женская проза

  
КАМУШЕК НА ЛАДОНИ
 
Латышская женская проза
   
От составителя
 
Конец 80-х и начало 90-х гг. XX века ознаменовались в латышской литературе страстным обращением к исторической тематике, порой на грани документалистики. Автобиографическая проза, воспоминания, мемуарная литература, история рода, повествования о судьбах — за разнообразием обозначений таится общность, суть которой коренится в индивидуальном проявлении исторических судеб народа. Бурно расцветшее ответвление прозы, в художественном плане нередко самодеятельное, заменяло тогда еще не написанную историю латышского народа XX века и выражало чувство национальной ущемленности, которое долго заглушалось при советском режиме, однако не утихало. Достойны уважения многие прозаические произведения, авторы которых словно стремились исполнить свой долг перед современниками; прежде всего следует отметить труд всей жизни Мелании Ванаги «Собор душ» в шести книгах. Самобытна автобиографическая книга Агате Несауле «Женщина в янтаре» — критики ее называют романом, книга первоначально выходила на английском языке в 1995 и 1996 годах, а в 1997 году переведена и издана также на латышском. Автор дала своей книге поясняющий подзаголовок — «Врачевание ран, нанесенных войной и изгнанием». Это яркое повествование об испытаниях, постигших беженцев после второй мировой войны, беспощадный, неприкрашенный рассказ об увиденном глазами ребенка и пережитом бессилии в мире жестокости. В латышской литературе это произведение стоит особняком.
Наряду с тем обострилась тяга к вымыслу, который охватывает глубинные взаимосвязи и более приближает к истине, чем полудокументальные и даже документальные пересказы событий недавнего прошлого. В начале 90-х гг. в художественной прозе появляются первые произведения, в которых делается попытка объединить напряженные ритмы истории XX века с традицией латышского классического романа. Для латышской литературы характерны черты традиционной литературы крестьянской нации. Одна из наиболее ярких — ощущение единства бытия, связи человека с землей, природой, трудом, Вселенной, Богом, отсюда вытекают и философичность, и созерцательность, и жизненность. В художественных структурах это проявляется как присутствие мифологических представлений, как отлаженный, упорядоченный мир в качестве идеала, как традиция и символика красок и относительно взвешенных эмоций, присущих полосе умеренного климата. В то же время исторически сложившийся на территории Латвии хуторской уклад породил характерное для латышей индивидуалистское мироощущение, нередко граничащее с эгоизмом, и доминанту модели патриархального мышления: семья, род как высшая ценность, центр, а порой — и как единственная ценность, замкнутая система, противопоставляемая другим системам. Подобный взгляд уже близок к сакрализации семьи. Это ощущение точно сформулировала матушка Адиене из романа Д. Зигмонте «Осень» (1994): «Моя церковь — это мой дом, и мое богослужение — когда я о своих хлопочу».
Трилогия Д. Зигмонте «Адиени» (1993–94), в которую входит роман «Осень», также стала одним из первых произведений, в которых художественными средствами обобщается исторический опыт, хотя и его основу составили судьбы семьи самой писательницы.
В латышской литературе конца XIX и начала XX в. появляются контрастирующие с идеальным миром устойчивых ценностей и гармонии образы горожан (фанатичный альтруист, труженик, как «сын вдовы» у Плудониса, интеллектуал уайльдовского типа с его «изящными недугами» — по А. Упиту, аморальный бизнесмен), отражающие как начало урбанизации среды обитания латышей, так и влияние западноевропейских философских течений на художественное сознание латышского народа. Сейчас, на пороге нового тысячелетия, латышская литературная практика щедро демонстрирует проявления, характерные для урбанизированной среды, — раздробленность сознания, присущую постмодернистской литературе насыщенность текстов цитатами и заимствованиями, стремительную, почти кинематографическую сменяемость ракурсов и кадров. Однако даже в этой калейдоскопичности присутствует ядро ценностей, к которому латышские прозаики возвращаются снова и снова.
Можно допустить, что восьмивековая борьба за выживание нации и государственную самостоятельность развила в латышах способность поставить дальнюю цель и выждать, умение быстро действовать, когда предоставляется возможность, упорное, даже жестко фанатичное следование идее. Это раскрывает и латышская литература XX в., но особенно — в последнее десятилетие, когда исторический опыт народа актуализируется вновь и вновь: латыш — батрак немецкого барона, навязанная народу русификация, латышские стрелки в первую мировую, гражданскую войну и в освободительных боях, латыш-новохозяин «в дыму засеки» (А. Ниедра), затем — события второй мировой войны, судьбы латышских легионеров, изгнание, советский период. Расширяется тематика, а с ней — и горизонты, усиливается стремление вскрыть закономерность каждого нового катаклизма эпохи, коренящуюся в ментальности народа и в опыте истории. Сохраняющая свою жизненность традиция позволяет прийти к пониманию, что новейшая латышская литература расценивает как неприемлемое для современного человека и что — как желаемое. Самое существенное, характерное ощущение героев прозы начала 90-х гг. — беззащитность перед историей, неспособность понять и оправдать абсурдную жестокость социальных коллизий XX в. Человек не в силах соотнести себя с историей, отвергает ее, чувствует себя чужеродным телом в ее перипетиях. Яркое литературное произведение, в котором и передана вся мера боли за изломанные жизни, и точно вскрыты весьма существенные оттенки исторического пути латышского народа, — роман И. Индране «Час птиц» (1996).
В последние годы набирает силу художественная проза, которая уже не столь непосредственно опирается на историю, и это свидетельствует о том, что акценты смещаются с регистрации фактов прошлого на их художественное осмысление, с признания бессилия человека перед катаклизмами истории на судьбы народа, увиденные в более крупных закономерностях. Одно из таких произведений — основанный на исторических источниках роман В. Румниекса и А. Миглы «Куршские викинги» (1998), в котором картина древней истории латышей включена в повествование со стремительно развивающимся сюжетом и почти кинематографичной образностью. Мир IX века, схватки куршей с датчанами, шведами, жмудинами, обостренное чувство жизненного предназначения человека и захватывающий героизм событий — все это живет на страницах книги, рассказывающей о малоизвестных эпизодах становления латышской нации, многим знакомых лишь по фразе, звучавшей в устах иноземцев тех времен: «Боже, спаси нас от чумы и от куршей!» Большая удача авторов — способность сбалансировать историческую фактуру с психологическими нюансами. Яркий, самобытный язык — закономерная составляющая изображаемого мира наряду с первозданностью природы. Дыхание неприглаженных инстинктов и эмоций, где нежность и грубость сосуществуют, даже теряя четкое разграничение, создает впечатление истинности.
Интересный аспект контактов латышского народа с другими нациями обозначен в романе А. Заране «Запал» (1997), рассказывающем о взаимоотношениях латгальцев конца XIX — начала XX в. с поляками, которые издавна населяли Латгалию, юго-восточный край Латвии. Различия в бытовых традициях и мировосприятии и взаимная лояльность порождают еще одну форму миропорядка — поле соучастия, равноправия, взаимопонимания в материальном, а также духовном пространстве.
Другую модель самоощущения латыша предлагает А. Бэлс в романе «Латышский лабиринт» (1998), книга в хронологическом, понятийном и идейном плане продолжает два предыдущих романа автора — «Облитые солнцем» (1995) и «Черная мета» (1996). Все они говорят о чувстве безысходности вкупе с глобальным осмыслением мира в сознании латышского народа, начиная с 40-х гг. XX в., однако «Латышский лабиринт» в большей мере проникнут безысходностью, поскольку называет жизнь человека существованием в социальном и даже космическом лабиринте, и все же воспринимается оптимистично, так как в его центре — личность, осознающая в тяжкую минуту и чужую, и свою вину и обреченность, но не сломленная. Эти три романа А. Бэлса, модернистски напряженные и философски насыщенные, говорят о самом существенном в Латвии второй половины XX в., сохраняя характерные для автора особенности писательского почерка: своеобразное восприятие среды, фиксацию тончайших подвижек в подсознании героев и в то же время лаконичное до конспективной плотности повествование.