Ия, или Вторник для романтики

 
Гуревич Георгий
Ия, или Вторник для романтики
Повесть о дружбе, любви и кибернетике 
Те "Романтики" разыскать не трудно. На метро вы доезжаете до Фрунзенской, поднимаетесь на эскалаторе. Сбиться невозможно, на этой станции только один выход, через длинный вестибюль с квадратными пилонами. Справа подземный переход, но вы туда не спускайтесь, берите вдоль забора, мимо стендов с афишами. За забором стройка, не знаю, что там строится, давно строится, может, уже и построили. Вы идете по проспекту прямо-прямо, никуда не сворачивая, мимо "Кулинарии" и "Аптеки", мимо рыбного магазина с ухмыляющимся зеленым карасем. А на углу следующего квартала, не доходя "Музыкальных пластинок", и будут эти самые "Романтики". 
Кафе как кафе, в шестидесятых годах такие понастроили повсюду. Стены обшиты досками "а ля изба", к потолку подвешены чугунные шлемы и паруса. Вероятно, это очень романтично, но проходишь под этими символами приключений поеживаясь, как бы не бахнули на голову. Вечером собирается молодежь. Топчется, покачивая корпусом под модный шлягер. Нетанцующие же сидят на витрине, как экспонаты в аквариуме; прохожие заглядывают в тарелки: что там заказано - дежурные голубцы или цыпленок табака? 
Кафе как кафе и меню как меню. Гастрономия - не тема для литературы. Я хочу рассказать вам историю, услышанную в тех "Романтиках". Отсчитайте третий столик от входа на витрине. Это место действия. 
 
1 
Ее звали Ия, Ия Савельевна, а отец называл дочку Ивочкой, по созвучию, но очень удачно. Она действительно была похожа на прутик ивы: тоненькая, гибкая, верткая. И язычок у нее был верткий, хлесткий, словно прутик. Небольшая изящная головка с громадными глазищами сидела на удлиненной шее, лицо было очень подвижное и мимика богатая. Ия великолепно изображала одноклассников, а также, признаемся скрепя сердце, и учителей, особенно биолога, как он вытягивает губы трубочкой и произносит в нос: "Ню-ссс, что задано у нассс?" И еще математичку, пышную даму с кудряшками, которая, задавая пример потруднее, всегда говорила: "Вам предстоит мучшительная операция, дети". А у Ивочки не лежала душа к числам, мучительные операции так и не стали для нее целительными. 
Зато она была бессменным старостой драмкружка, все друзья единогласно прочили ее в кинозвезды. Кончив десятилетку (с троечками по математике и физике), Ия подала документы в ГИТИС на актерский... и провалилась по специальности. Ей дали этюд по "Детям Ванюшина": покинутая жена умоляет мужа не бросать ее, в ногах валяется, целует руки, полы сюртука. Никак не могла Ия вжиться в такой образ. Она выросла в нормальной советской школе, в своем классе верховодила, была уверена, что она полноправный человек, ничуть не хуже, а то и получше мальчишек, что дорогу в жизнь она найдет самостоятельно, без подсказки и посторонней помощи. Героиню она считала набитой дурой. Если мужик бросает ее - скатертью дорога. Избавилась от предателя - и превосходно, как-нибудь проживет. Унижаться Ия не стала бы ни в коем случае. И, вероятно, внутреннее сопротивление чувствовалось в ее игре. Этюд оценили в четыре с минусом. Четверка по специальности - не проходной балл для театрального института. 
- Это и к лучшему, Ивочка, - сказал бодрясь ее отец. - Годик посвятишь мастерству, не торопясь будешь заниматься любимым делом. Я и не рассчитывал на успех. Какая у тебя подготовка? А со школьной скамьи сразу хочешь прыгнуть на сцену. 
И он категорически возражал, чтобы Ия понесла документы в другой институт - в библиотечный или историко-архивный. 
- Профессия - это на всю жизнь, - твердил он. - Работа должна доставлять удовольствие. Восемь часов скуки ежедневно - это же проклятие. Если сцена твое призвание, держись за нее. Я сам попал в институт с третьего захода. Мы, чалдоны, медленно раскачиваемся, это у нас в крови. 
- И все ты выдумываешь, папка, про кровь, великий ты утешитель. 
Хороший отец был у Ии, она очень дружила с ним, может быть, потому, что выросла без матери. Мать ее тоже была медиком, но не психиатром, как отец, а микробиологом и погибла, заразившись таежным энцефалитом, когда Ия была еще в детском саду. Так что матери она почти не помнила. А хозяйство в доме у них вела старшая сестра отца, тетя Груша, Аграфена Иннокентьевна. Она кормила, одевала, обшивала девочку, но наставницей быть не могла. Приехав в Москву из глухого молоканского села, тетя Груша так и не оправилась от потрясения. Прожив в столице пятнадцать лет, она сохранила замкнутую настороженность фанатичной сектантки, истово соблюдала посты, читала только "божественное", из дому выбиралась в магазины, на рынок и в молельню, больше никуда. Естественно, тетя Груша не пользовалась в доме авторитетом, ей даже совещательного голоса не давали, а вот с отцом можно было поговорить обо всем: о ролях, о тройках и даже о мальчишках. И хотя Ия, как правило, возражала, отстаивая свою независимость ("Ну что ты, папка, это старина, в наше время так не принято!"), но к советам отца прислушивалась. 
Послушалась и на этот раз, не стала подавать в другие институты. И понеслись дни, резво поскакали недели. К удивлению, даже и времени оказалось не слишком много. Ия вставала поздно, часика два тратила на "оформление" (ванна, ресницы, прическа, портниха), потом занималась гимнастикой или вслух разучивала роли, пугая тетю Грушу притворными рыданиями. Два раза в неделю, по понедельникам и четвергам, ходила на урок к Инессе Аскольдовне, бывшей артистке бывшего Камерного театра, очень манерной, очень накрашенной даме с лиловой сединой. "Ивэтта, моя несравненная прелесть, на сцене надо держаться с предельной простотой", говорила она ученице. Затем следовала ссылка на какую-то знаменитость, и в результате урок простоты сводился к увлекательным воспоминаниям о театральных сплетнях тридцатилетней давности. А там подходило время обеда, а там телефонные звонки, а там гурьбой вваливаются мальчишки, у них уже припасены билеты на вечер. После спектакля все вместе провожают Ию, запальчиво осуждая или превознося артистов, долго галдят во дворе, пока из форточек не начнут ругаться заспанные жильцы первого этажа. Если же Ию провожает кто-нибудь один, отделавшись от остальной компании, он медлит у подъезда, переминаясь с ноги на ногу, и тогда Ия замечает на лице у спутника мрачное выражение нерешительной решимости. Это он собирается поцеловать девушку - не от большой любви, а так, потому что думает, что она ждет поцелуя, будет разочарована, если они простятся по-товарищески. 
- Спасибо, Виталька (или Валерка, Олежка, Игорек, Вадик), - говорит тогда Ия. - Хорошо, что мы с тобой поговорили как следует. Терпеть не могу мальчишек, которые молчат-молчат целый вечер, а потом лезут с поцелуями. Спасибо, покойной ночи. 
И оба расстаются довольные. 
Так день за днем, суетливая рутина. Ничего не происходит, ничего не назревает особенного. Но Ия жила в каком-то радостном напряжении, в ожидании чего-то необыкновенного. По утрам просыпалась с улыбкой, словно сегодня день рождения и у постели гора подарков. Чем же одарит ее день, что войдет в жизнь сегодня? Порывисто кидалась на каждый звонок, дверной или телефонный, и без разочарования вступала в рядовую беседу с Виталькой или Валеркой. Приятели приятелями, но дружба - не главное. Главное придет, если не сегодня, то завтра или послезавтра, но придет обязательно. И она ждала со спокойной уверенностью, как будто радость была обещана и гарантирована. 
Ию даже не очень огорчало, что компания вокруг нее заметно таяла. Сначала они держались группой - все неудачники, не попавшие в институт. Но ребятам надо было определиться в жизни, они и определились: кто пошел на завод, кто в техникум, кто на службу. На работе появились новые знакомые, может быть и девушки, даже не столь строгие насчет поцелуев. Виталька уехал из Москвы, Валерка скоропалительно женился, Вадик заявил, что театр - это забава, ему надоела охота за лишними билетиками. В общем, к середине зимы из всей компании остался возле Ии один только Сергей, по прозвищу Рыжий.