Только обгон: (По мотивам мемуаров йийита Гэя)

“Гэтта, родная моя, ты же знаешь, что я люблю тебя, люблю так, что в груди жарко”.
— Да-да, сюда кладите и крышкой кверху обязательно…
“Гэтта, сказать тебе о любви вслух, всеми словами, а потом что? Ведь расстанемся-то на двенадцать лет. Юя будет ждать, вынуждена ждать, у неё два якоря в юбочках…”
— Да-да, и седьмой, и восьмой номер кладите. Десятый? А где же девятый? Опять некомплект!
“О чем это я? Да, Юя обязана ждать, но ты же девушка. Имею ли я право сказать девушке: “Жди меня двенадцать лет и, если я вернусь живой…” Все равно ты забудешь меня. Наверное, без этих слов легче забыть”.
Но серые глаза настаивают, серые глаза просят и требуют. Они считают, что Гэтта сама решит, что легче.
— Послушай, Гэтта…
Что это? Вспышки! Скачущие лучи! Похоже на лазерную перестрелку. В наушниках слышу: “Именем закона!” Чей-то надрывный крик: “Справедливые”, отчаливайте, вас хотят арестовать!” И сразу же: “Братцы-монтажники, не допустим полицию! Да здравствует справедливость!”
Юэй соскакивает с трибуны, отталкивая испуганную жену. Кидается ко мне:
— Гэй, где оружие? Никого не подпускай, стартуем немедля!
Откуда я знаю, где лучеметы? В отсеках, в ящиках, на стеллажах? В пути хотели разобраться. А вспышки все ближе, ближе, в нашем распоряжении минуты. Отцеплять конвейер некогда, я отсекаю его лучом и сбрасываю ближайшие ящики в пространство. Медлительно сдвигаются тяжёлые створки грузового зева. А Гэтта, а Сэтта — провожающие, — они же на корабле! Ну и пусть летят с нами, не гнать же их под лучеметы.
— Сэиты, вы уже внутри оба? Рэй, заходи.
И тут полиция пускает в ход большой луч. Это мгновение, и в памяти остаётся только один кадр, неподвижный. Я вижу ферму, рассечённую наискось, — так режут колбасу. Алые, как бы облившиеся кровью, оплавленные обрубки балок, несколько скорченных опалённых фигур монтажников, их общий вопль в моем левом наушнике, Юя с протянутыми руками, руки протянуты, но девчушек держат крепко, а в двух шагах от неё Юэй, рассечённый лучом надвое, мёртвый. И мёртвой рукой он мне показывает на шлюз.
Всего одно мгновение… Я рассказываю куда дольше. Даже движения не запечатлелись в памяти, осталась как бы фотография. Я вскочил в шлюз. Не кинулся к нашему капитану, не мог ему помочь. Ведь мы же были в безвоздушном пространстве, где даже маленькая дырочка в скафандре означает смерть.
Палец Рэя на кнопке:
— Все готовы? Даю старт!
Конечно, герметичность не проверена, но мы же в скафандрах, герметичность можно проверить потом.
Зал наполняется дрожью и шелестящим свистом. На обзорном экране тотчас же гаснут вспышки. Преследователи в панике, знают: сто граммов фотонов — не шутка. Бушует снаружи испепеляющий радиоураган. И наши враги, и наши защитники наперегонки спешат в укрытия. Наклоняются обрубленные балки на экране. Это док отводят в сторону, подальше от нашего лучевого потока. Рэй ведёт ручку по реостату, дрожь становится мельче, ровнее, свист превращается в монотонный гул…
— Летим, ребята!
— Неужели летим?
Обзорные экраны ничего не могут сказать, на экранах звезды и звезды. А вот на табло видно, как самые последние нули, те, что после запятых, дрогнув, сползают вниз, на их место просовываются единички.
Признаюсь, даже гибель товарища, даже сочувствие его вдове не могли угасить всю торжественность этой минуты.
По-моему, это была лучшая минута в моей жизни.
Старая поговорка гласит: “Нет хуже — ждать и догонять”. Увы, мы были поставлены в это неприятное положение. Целый месяц добивались разрешения снаряжаться, три месяца снаряжались, ждали и ждали старта. А преступный “Паломник” все это время уходил, набирая фору, успел оторваться от нас на 20 световых суток, развил скорость около 0,3 с — девяносто тысяч километров в секунду. И пока мы ликовали, глядя, как выползают на табло самые первые километры — первый, второй, третий, “Паломник” все удалялся, прибавляя по 90 тысяч километров ежесекундно. Он превосходил нас в пройденном пути, превосходил и в темпе, увеличивая разрыв почти на треть световых суток каждые сутки. И единственная наша надежда была на темп увеличения темпа — на вторую производную, говоря математическим языком; на то, что капелюшечная наша скорость растёт быстрее, чем у удирающего гиганта.
Но темп увеличения темпа, вторая производная пути, если вам так понятнее, диктует вес путника… Взявшись догонять, мы навалили на себя добавочный груз, двойной, сразу же со старта.
Казалось, велик ли подвиг — двойной вес. До четырехкратной перегрузки — до 4 g, говоря языком физики, — дотягивают любые самые нетренированные люди. Сильные, опытные лётчики управляют пикирующим самолётом при 8 и 10 g. На центрифугах чемпионы выносливости выдерживают 12 gи более. Но ведь там испытание продолжается секунды, минуты, а мы перегружались на месяцы. Удвоенный вес. Наши юные подруги стали матронами по семь-восемь пудов каждая. Девять и десять пудов тянули мужчины. Сэй Большой таскал тринадцать. У каждого как бы ещё один человек на плечах. Мы приобрели одышку и отёчные ноги, не бегали, а переступали, не вскакивали со стула, а выпрямлялись, кряхтя принимали вертикальное положение. И невольно оглядывались все время, нет ли рядом кресла, нет ли койки, чтобы свалить на неё свои пуды.
— Мужайтесь, ребята! Потерпите ради справедливости!
К сожалению, нужно было не только терпеть, но и работать: разбирать и размещать по местам все эти ящики, мешки, пакеты, сваленные кое-как, где попало в суматошные часы предотъездной спешки. Но сейчас ящики, мешки, пакеты, баллоны, бутылки и все прочее весили в два раза больше. Подавленные собственными пудами, мы таскали отяжелевшие вещи. И кляли “этих идиотов” (самих себя), которые пришивают пуговицы к шубе на морозе. Столько раз мы твердили перед вылетом: “В пути будет время, разберёмся”. Да, времени здесь хватало, но сил мы тратили втрое, вчетверо больше.
Впрочем, сие не от нас зависело. Мы с радостью пришили бы пуговицы заблаговременно — обстоятельства не позволили.
— Рэй, а на “Паломнике” тоже таскают грузы вручную?
— Там, ребята, роботы-грузчики с лапами-домкратами.
— Эх, нам бы хоть один!
— Веселее, братва, улыбочки на лицо! Планета смотрит на нас в телескопы. Гэй, у тебя уныло-длинный нос. Подрежем ножичком? Все легче, вес поубавится.
Только вечером мы давали себе передышку — от ужина до полуночи, чтобы дух перевести, лечь в кровать — и заснуть при нормальной тяжести. Собираемся за столом и первым долгом глядим на табло. Сколько прошли? Два световых часа, все ещё в пределах родной планетной системы. Ну а “Паломник”? Двадцать три светодня отмахал, ещё трое суток отыграл у нас. И со скоростью тоже: у нас — две сотых скорости света, у них — 0,34 с, в семнадцать раз больше. Ничего, ребята, ничего, нос вешать незачем: ускорение выше у нас, вторая производная в нашем кармане.
На самом деле все это на табло читалось косвенно. Ведь прямые данные мы получали с опозданием. Свет от “Паломника” шёл со скоростью света, попадал в наши приборы через двадцать три дня. Но я не буду всякий раз упоминать: “По расчётам, по расчётам…”
Вторая производная у нас в кармане, когда-нибудь мы обгоним. И тут же, победив “Паломника” мысленно, мы начинаем спор о методах изучения пещеры Тэя, о природе фей. Существа или вещества? Есть у нас сторонники феодальной теории, есть и сторонники феерической. Первые изучают линкос, психологию, философию истории; вторые увлечены анализом, возятся с призмами, вымеряют спектральные линии, обжигают пальцы кислотами, изучают оттенки цвета.
— Надо доказать наглядно, что мы существа с развитой нравственностью, — говорит Гэтта, главная феидистка.
А мы с Пэем убеждённые фееристы, мы придумываем опыты, которые сумеют выявить границы чудотворных возможностей пещеры. Ведь границы возможностей дают намёк на механизмы волшебства. Допустим, перед глазами возникает текст. Если в минуту появляется сотня знаков, видимо, печатание идёт вручную, если тысяча знаков — вероятно, работает диктофон, если миллион знаков — идёт лента с записью.