Гордость Павлина

Но кто может интересоваться иксами и игреками после такого открытия? Теперь я отчаянно старалась узнать что-нибудь о варварах, отобравших наш дом. Это было начало. Энергично и, как мне казалось, искусно, я начала свое расследование.
Уверенная, что расспросы среди слуг принесут мне больший успех, я принялась за Беднягу Джармина, который целыми днями летом и изредка зимой бывал в Дауэр Хаузе, приводя в порядок наш сад под наблюдением мамы. Бедный Джармин! Он сказал мне, что Беднягой его сделала природа, подарив ему жену и по ребенку каждый год. Я считала, что это несправедливо по отношению к природе. «Природа — наша благодетельница», обычно писала я каллиграфическим почерком под диктовку Мириам. Очевидно, она была слишком благосклонна к Бедняге Джармину. Это сделало его очень робким, и он почтительно кланялся всем, кроме меня. Мне он говорил:
— Держитесь подальше от этих проклятых клумб, мисс Джессика. Если хозяйка увидит, что их топчут, она будет ругать меня.
Целую неделю я по пятам ходила за ним в надежде выудить у него какую-нибудь информацию. Я собирала цветочные горшки, наблюдала, как он подрезает ветки и выпалывает сорняки. Он сказал:
— Что-то вы очень заинтересовались садоводством, мисс Джессика.
В ответ я улыбнулась, не объясняя ему, что меня интересует прошлое моей семьи.
— Ты ведь работал и в Оукланд Холле? — сказала я.
— Да, было такое время.
— Лучшие дни, конечно.
— Какие лужайки! — воскликнул он в экстазе. — А трава! Лучший торф во всей местности. Только повернешься, и все уже в порядке, все растет.
— Щедрость природы. Она и к тебе щедра, — добавила я.
Он подозрительно посмотрел на меня, раздумывая о моих словах.
— Почему ты оставил Оукланд Холл, хотела бы я знать.
— Я пришел сюда с вашей матерью. Я верно служу ей, — он как бы вглядывался в прежние времена — до того, как щедрость природы превратила его в Беднягу Джармина. Он оперся на лопату, и глаза его затуманились. — Это были хорошие дни. Не думал, что все это скоро окончится. И вдруг…
— Да, внезапно, — подсказала я.
— Хозяйка послала за мной. «Джармин, — сказал она, — мы продали дом и переезжаем в Дауэр Хауз». Меня будто ударили по голове, хотя кое-кто уже поговаривал об этом. Она сказал: «Если ты переедешь с нами, то получишь домик и участок земли. Ты смог бы жениться». Это было начало. Скоро я стал отцом.
— Ты сказал, что были разговоры…
— Да, разговоры. Кое-кто знал о том, что произойдет. В семье были игроки в азартные игры. Старый мистер Клэверинг любил это, и, говорят, он потерял довольно солидную сумму денег. Появились закладные векселя, а это плохо. Ведь то, что плохо для хозяев, не годится и для слуг. Итак, они почувствовали приближение грозы. Мы все знали об этом, ведь нам часто не платили по несколько месяцев за работу. У некоторых семейств это входит в привычку, но Клэверинги не из таких. Затем приехал этот человек и купил имение. Рудокоп приобрел каким-то образом состояние. Приехал из-за границы.
— Почему же ты не остался работать у него?
— Я люблю постоянство, и, кроме того, у меня появился свой дом.
У него было одиннадцать детей, значит, все это, должно быть, произошло двенадцать лет назад. Годы можно было считать по детям Джармина, но люди не могли запомнить их всех и старались запомнить то, что произошло в год рождения каждого из них.
— Все это случилось до моего рождения, — продолжала я, стараясь вести разговор в нужном направлении.
— Да, это так. Года за два до вашего рождения.
Итак, это произошло двенадцать лет тому назад. Целая жизнь — моя, во всяком случае.
Все, что я могла узнать у Джармина, это то, что причиной была азартная игра моего отца. Неудивительно, что мама относилась к нему с презрением. Теперь мне стало понятно, что скрывалось за ее горькими упреками. Бедный отец, он не выходил из своей комнаты и проводил много времени, раскладывая пасьянс. В этой игре он никому ничего не мог проиграть, но в то же время не бросал карты, которые все еще любил, хотя они и были причиной изгнания семьи из мира богатых.
Миссис Кобб могла рассказать мне немного. Как и вся семья, она помнила лучшие дни. Она служила у нас с тех пор, как мы переехали в Дауэр Хауз, и не уставала рассказывать всем, кто готов был слушать, что прежде служила в доме, где был дворецкий, лакеи и несколько слуг. Конечно, служба в нашем доме была на ступеньку ниже, но, по крайней мере, наша семья, как и она сама, знала лучшие дни.
Безусловно, к моему отцу, который раскладывал пасьянс, читал, совершал одинокие прогулки с тяжким грузом вины на плечах, нельзя было и подступиться с такими вопросами. Казалось, он едва замечает меня. Когда мы с ним встречались, на его лице появлялось выражение, подобное тому, которое возникало при маминых упреках. Она не уставала напоминать ему, что из-за его слабости мы оказались в таком положении. Мне он был безразличен, поскольку не проявлял ко мне никакого интереса. Мне трудно было испытывать какие-либо чувства по отношению к нему, за исключением жалости, потому что окружающие при всяком удобном случае напоминали ему о прошлом.
Что касается мамы, то она была еще более неприступна. Когда я была совсем маленькая, мы пели в церкви:
 
 
Может ли исчезнуть нежная любовь
 
Матери к ребенку?
 
 
Повторяя эти слова, я всегда представляла себе, как мама-медведица любит своего медвежонка, но Мириам, узнав об этом, была страшно возмущена. Тогда я сказала, что нежность мамы ко мне никогда не исчезнет, потому что никогда и не существовала. При этих словах Мириам покраснела и сказала, что я самое неблагодарное дитя и что я должна быть счастлива, поскольку живу в таком хорошем доме. Я удивилась: «Почему для меня это хороший дом, хотя другие его презирают?» Она объяснила это тем, что они видели те лучшие дни, а я нет.
Мой брат Ксавье был слабым и романтически настроенным человеком, с которым я разговаривала очень редко. Он занимался хозяйством и землей, оставшимися у семьи от поместья Оукланд, — единственной фермой и несколькими акрами пастбища. Он был добр ко мне, но каким-то странным образом. Казалось, он признавал за мной право находиться в этом доме, но не мог понять, как я попала туда, и был слишком вежлив, чтобы спросить об этом. Я слышала, что он влюблен в леди Клару Доннингэм, жившую в двадцати милях от нас, но не делал ей предложения, так как не мог обеспечить ей ту роскошь, к которой она привыкла. Очевидно, она была очень богата, а мы жили, как часто повторяла мама, в нужде. И они оставались чужими, хотя, по словам миссис Кобб, дружившей с кухаркой из большого дома, леди Клара ответила бы согласием на предложение Ксавье. Но так как Ксавье был слишком горд, а обычаи не позволяли леди Кларе первой сделать шаг к сближению, они оставались в прежнем положении. Это придавало Ксавье романтический ореол в моих глазах. Он был рыцарем, страдающим от тайной страсти, которую этикет не позволял ему открыть своей даме. Конечно, и он мне ничего не рассказал бы.
Мириам можно было бы уговорить кое-что рассказать, но она была не из тех, кто ведет доверительные беседы. Между нею и Эрнстом, помощником приходского священника, было «взаимопонимание», но они не могли пожениться, пока тот не станет викарием, а это казалось очень и очень далеким.
Мадди сказала мне, что если бы мы все еще жили в Оукланд Холле, то в доме устраивались бы танцы, нас посещали бы толпы людей, и мисс Мириам не нужен был бы приходский священник. Боже мой, конечно же нет. У нас бывали бы сквайр Тот, сэр Этот, и даже, возможно, лорд Некто, как это было в те грандиозные дни. Таким образом, мы вернулись все к той же теме.
Я должна была понять, что только Мадди могла мне помочь. Она жила в Оукланд Холле, любила поговорить, и если я дам клятву молчать, а я сделаю это очень охотно, она постепенно и понемногу будет мне кое-что рассказывать.