Открытая возможность

— Что такое ты говоришь?
— До сих пор я сдерживалась. Решила молчать, пока не вернемся в Англию. Я стискивала зубы, превозмогала себя, но сейчас все кончено. Я сделала все, что от меня требовалось. Мы снова в Лондоне, и теперь я могу уйти.
Он смотрел на нее, совершенно ошеломленный.
— Ты что, с ума сошла, Энн?
— Ах, Боже мой, что я вынесла! Рейс до Сингапура, когда все офицеры, все, от капитана до мичмана, знали — и даже китайские стюарды знали. А в Сингапуре — ка­кие взгляды бросали на нас люди в гостинице, их со­чувственные замечания, которые мне приходилось тер­петь, их неловкость и смущение, когда они осознавали свой промах. Боже мой, мне хотелось всех их убить. Это бесконечное путешествие. На пароходе не было ни од­ного пассажира, который не знал бы. Презрение, с которым они относились к тебе, и подчеркнуто доброе об­хождение со мной. А ты был таким самодовольным, таким спокойным, ничего не замечал, ничего не чувство­вал. Должно быть, у тебя не кожа, а шкура носорога. Мне жутко было смотреть, как ты с ними болтаешь и любезничаешь. Парии — вот кем мы были. Ты словно напрашивался на то, чтобы тебя осадили. Как можно до такой степени утратить стыд?
Она пылала от гнева. Теперь наконец-то ей не надо носить маску безразличия и гордости, и она отбросила всякую сдержанность, потеряла контроль над собой. Сло­ва бешеным потоком срывались с ее дрожащих губ.
— Дорогая, но ведь это абсурд, — возразил он с доб­родушной улыбкой. — Ты разнервничалась, не выдержа­ла напряжения, оттого тебе и взбрело в голову невесть что. Почему ты мне ничего не сказала? Ты похожа на де­ревенщину, который приезжает в Лондон и думает, что все только на него и смотрят. Никому до нас не было дела, а если и было, то какое это имело значение? Вот уж не думал, что ты, такая умница, станешь принимать к серд­цу то, что говорят всякие дураки. Ну и что, по-твоему, они говорили?
— Они говорили, что тебя выгнали.
— Что ж, это правда, — рассмеялся он.
— Они говорили, что ты трус.
— Ну и что из того?
— Вся беда в том, что это тоже правда.
Он посмотрел на нее, как бы размышляя. Губы его чуть сжались.
— Почему ты так думаешь? — спросил он холодно.
— Я увидела страх в твоих глазах, когда пришло известие о бунте, когда ты отказался отправиться на плантацию и когда я побежала за тобой в переднюю, куда ты пошел за шлемом. Я умоляла тебя, я знала, что хоть и опасно, но ты обязан принять вызов, и вдруг увидела в твоих глазах страх. Это было так жутко, я чуть не потеря­ла сознание.
— Глупо было бессмысленно рисковать жизнью. С ка­кой стати? На карте не стояло ничего такого, что каса­лось бы лично меня. Храбрость — добродетель глупых. Я не считаю ее ценным качеством.
— То есть как это на карте не стояло ничего такого, что касалось бы лично тебя? Если это правда, значит, вся твоя жизнь — притворство. Ты легко отбросил то, во что верил, мы оба верили. Ты нас предал. Мы и вправ­ду ставили себя высоко, считали себя лучше других, потому что любим литературу, искусство, музыку, мы не желали ограничивать свою жизнь мелкой завистью и обывательскими сплетнями, мы дорожили духовными ценностями, любили красоту. Это питало нас. Над нами смеялись, а то и глумились. Этого было не избежать. Невежды и мещане нутром ненавидят и боятся тех, чьи интересы выше их понимания. Но нам было все равно. Мы называли их филистерами, мы презирали их и име­ли на то право. Нашим оправданием было то, что мы лучше, благороднее, умнее и мужественней, чем они. Но ты оказался не лучше, не благородней, не мужествен­ней. В решающую минуту ты спрятался, как побитая собака, поджав хвост. А ведь из всех людей именно ты не имел права быть трусом. Теперь они презирают нас обоих и имеют на это право. Презирают нас и все, что мы олицетворяли. Теперь они могут говорить, что ис­кусство и красота — вздор. Что, когда приходится туго, такие люди, как ты, всегда подводят. Они все время искали повода наброситься на нас и растерзать — и ты дал им повод. Теперь они вправе говорить, что этого следовало ожидать. Для них это настоящее торжество. Меня, бывало, приводило в бешенство, что они называли тебя Перси-пуховка. Ты знал, что тебя так назы­вали?
— Конечно. Я считал это прозвище очень вульгарным, но меня оно нисколько не задевало.
— Забавно, что они не обманулись.
— Ты хочешь сказать, что все эти недели осуждала меня, но скрывала это? Вот уж не думал, что ты на такое способна.
— Я не могла тебя бросить, когда все были против тебя. Гордость не позволяла. Я поклялась — что бы ни случилось, я буду с тобой, пока мы не вернемся на родину. Это была пытка.
— Разве ты меня больше не любишь?
— Не люблю? Ты мне гадок!
— Энн!
— Видит Бог, как я любила тебя. Восемь лет я боготворила землю, по которой ты ходишь. Ты был для меня всем. Я верила в тебя, как другие верят в Бога. Когда в тот день я увидела страх в твоих глазах, когда ты ска­зал, что не станешь рисковать жизнью ради туземной содержанки и ее детей-полукровок, это меня подкоси­ло. Словно у меня вырвали из груди сердце и растопта­ли. Вот тогда-то ты и убил во мне любовь, Олбен. Убил наповал. С тех пор всякий раз, когда ты целовал меня, мне приходилось стискивать руки, чтобы не отвернуть­ся. Одна только мысль о близости вызывает у меня фи­зическое отвращение. Мне противны твое самодоволь­ство и твоя ужасная бесчувственность. Может, я могла бы простить тебя, если б то была просто минутная сла­бость, которой ты потом устыдился. Мне было бы горь­ко, но, думаю, большая любовь к тебе заставила бы меня пожалеть тебя. Но ты не способен испытывать стыд. Теперь я ничему не верю. Ты всего-навсего глупый, пре­тенциозный, вульгарный позер. Я предпочла бы стать женой заурядного плантатора, лишь бы у него были обычные человеческие достоинства, чем быть женой такого фальшивого человека, как ты.
Он не отвечал. Постепенно красивые, правильные чер­ты его лица исказились в гримасу плача, и он разразился громкими рыданиями. Она вскрикнула:
— Не надо, Олбен, не надо.
— Ах, дорогая, как ты можешь быть такой жестокой со мной? Я обожаю тебя. Я отдал бы жизнь, только б ты была довольна. Я не могу без тебя жить.
Она вытянула руки, словно отражая удар.
— Нет, нет, Олбен, не пытайся меня растрогать. Не могу. Я должна уйти. Я не могу больше жить с тобой. Это было бы ужасно. Я никогда не смогу забыть. Скажу тебе всю правду: ты вызываешь во мне только презрение и от­вращение.
Олбен бросился к ее ногам и пытался обнять ее коле­ни, но она, ахнув, отскочила, и он зарылся головой в пус­тое кресло. Он плакал мучительно, рыдания разрывали ему грудь. Звук их был страшен. Из глаз Энн текли слезы. Зажав уши, чтобы не слышать этих ужасных, истериче­ских рыданий, спотыкаясь, как слепая, она бросилась к двери и выбежала из номера.
1931