Смерть под зонтом
– Кто его знает! – сонно пробурчал Дэрти и, поставив пустой стакан на столик, смежил веки. Спустя мгновение он уже заснул.
Александер то ли не заметил этого, то ли посчитал, что для его монолога вполне достаточно и одного слушателя.
– Единственное поистине масштабное явление в Александрии – так называемый «Великий библейский потоп», – продолжал он. – Вы привезли с собой зонтики? Нет? Ну, тогда завтра с утра отправляйтесь быстренько в магазин! Иначе промокнете до костей! Когда у нас начинается период дождей, к некоторым улицам разве только в Ноевом ковчеге доберешься. По прогнозам метеорологов дожди в нынешнем году начнутся куда раньше. В таком случае о съемках нечего и думать.
– Что, и впрямь такой ужас? – выразил я сомнение.
– Сами убедитесь. Не будь александрийцы так консервативны, торговец водолазными скафандрами в золоте бы купался. Но прогресс ограничился курением марихуаны. По-моему, в Александрии и за сотню лет почти ничего не изменилось. Тот же самый погрязший в косности провинциальный курятник, где все знают друг друга.
– А вы знаете человека, который называет себя Пророком? – неожиданно для самого себя прервал я хозяина мотеля, только сейчас поняв, что мои мысли невольно возвращаются к нашему попутчику.
– Рэя Кросвина? – удивился Хуго Александер. – Что вы о нем можете сказать?
Я рассказал о нашей встрече.
Хуго Александер с кислым видом сморщился.
– В старину александрийцы вываляли бы его в дегте и перьях… Вместе с дюжиной девиц он занимает полуразвалившуюся ферму, которая некогда принадлежала деду моего двоюродного брата Даниелю Александеру. Они называют себя коммуной. Что это за коммуна, ума не приложу. То ли проповедники современного многоженства, то ли хиппи, одержимые религиозной психопатией… Бродят вокруг в чем мать родила, воду и мыло, видно, не признают. Поклонники природы? Но если послушать, что проповедует этот лжепророк, то его «учение» – противоестественный гибрид: кое-что от буддизма, кое-что от христианства, а в целом эдакий людоедский религиозный салат. Наступить на жука-навозника – грех смертный. А уничтожать людей – долг святой…
Портвейн действительно оказался превосходным, камин излучал приятное тепло, магнитофон играл популярные мелодии Ральфа Герштейна, абстрактно мифологические фигуры на стенах как бы призывали отгадывать, что же они в действительности изображают, – словом, в такой уютной обстановке можно было вынести и большее зло, чем недержание речи у Хуго Александера.
– Не угостил ли случайно вас Пророк каким-нибудь своим музыкальным шедевром? – спросил он, ища, очевидно, повод, чтобы начать новый рассказ.
– Слышал один, но только издали.
– Этот болван вообразил себя выдающимся композитором. Он утверждает, что его джазовые гимны, как он называет свой бред собачий, – завтрашний день нашей музыки. Ясно, что обосновался он у нас не без цели. Ведь Ральф Герштейн наш земляк. Девичья фамилия его матери – Александер, как у доброй половины местных жителей. К вашему сведению, Иеремия Александер поселился на берегах Понта, который звался тогда просто Синим озером, вместе со своим семейством. Изрядная часть нынешних александрийцев – его прямые потомки…
– Вы рассказывали о Пророке, – напомнил я.
– Правильно! Совсем недавно этот сумасшедший поздно вечером вломился к Ральфу Герштейну. Чуть ли не силком заставил его всю ночь напролет слушать свои дикарские вопли. Дал понять, что Ральф Герштейн хоть и бездарен, но все же хорошо известен как композитор, и ему предначертана небом лишь одна миссия: проложить дорогу подлинному гению Рэю Кросвину. Настаивал, чтобы Ральф рекомендовал его фирме грампластинок, грозился… К утру Герштейн не выдержал, пообещал вызвать полицию, если тот не уберется подобру-поздорову.
– А что Пророк?
– На него накатил безудержный гнев. Разбил гитару об пол, поклялся, что Ральфу еще придется обо всем этом горько пожалеть. Тот так перетрусил, что уже на следующий день покинул Александрию.
Слушая владельца мотеля, я исподволь нащупывал приблизительные контуры своего будущего фильма. Впервые в жизни я ощутил себя творческой личностью. Чувство довольно необычное, примерно такое, как у сухопутного животного из пустыни, которому вдруг надо стать водоплавающим. До сих пор, как оператор на телевидении, я был лишь более или менее умелым орудием в руках режиссера передач. Теперь же я мог найти опору лишь в самом себе. Ведь подход Дэрти, вопреки всем его крикливым декларациям, ничем не отличался от точки зрения рекламного агента: каждый прием высокохудожествен, если способствует сбыту товара.
Я понимал: Александрия действительно может предоставить материал для своеобразной документальной ленты, которая, возможно, привлечет внимание знатоков. В своем воображении я уже видел, как смогу обыграть в фильме столь различные фигуры, как Винцент Басани, Пророк и Альберт Герштейн, как скомпоную детали небогатой событиями повседневности Александрии со всем тем красочным балаганом, который будет связан со съемками боевика.
Еще недавно я смотрел на Альберта Герштейна как на товар в яркой упаковке, о которой мне надо позаботиться, получая за это свои пять сотен в неделю. Теперь я воспринимал фильм как вызов своему творческому воображению. Дэрти ожидает рекламный ролик, который «документально» обосновал бы легенду о золотом самородке, найденном на провинциальной свалке. Я же, вопреки этому, решил показать миру самый обычный камешек, который так долго полируют с помощью рекламы, пока он и впрямь не засияет, как звезда первой величины. Это будет правдивый рассказ о том, как в наши дни создают для публики идолов буквально из ничего, на пустом месте.
Каким бы непритязательным не сделала меня жизнь, склонность Дэрти обходиться с людьми как с грузовыми машинами, в кузов которых надо напихать по возможности больше, к тому же выжимая из мотора максимальную мощность, вызвала во мне вполне естественную реакцию сопротивления. Фильм должен показать ему, что я не послушная марионетка, которую, подергав за ниточку, можно направить куда угодно.
Погрузившись в эти свои раздумья, я пропустил мимо ушей поток слов, извергаемый Хуго Александером. Меня привел в чувство громкий храп. Дэрти с открытым ртом и сопящим носом выглядел так вульгарно, что я безо всякой жалости растолкал его. Дэрти приоткрыл глаза и сладко зевнул.
– Мы идем спать! – категорически сообщил я.
На этот раз Хуго Александер сопротивления не оказал. Проводив нас до порога, он только напомнил: «Не забудьте купить зонтики!»
5
Ночью привиделся сон. Ясно осознавал, что сплю, и все же совершенно реально видел человека в маске, который на цыпочках крался к моей постели. В руке у него был какой-то сверкающий предмет, вроде бы нож. Несмотря на темноту и маску, я его узнал. Это был Пророк.
Разбудила меня пронзительная полицейская сирена. Моментально в памяти возникли ночные кошмары и столь же молниеносно я сообразил, что у полицейской сирены есть некая связь с Пророком. Мне, когда я работал в специальной бригаде уголовных хроникеров «Вечерних известий», доводилось встречаться с преступниками всех мастей, и все же встреча с этим безумным проповедником ненависти, сам не знаю отчего, взволновала. В глубине души я сознался себе, что Пророк нагнал-таки на меня страху.
Сирена умолкла как раз в то мгновение, когда я вскочил с постели. Оглядел комнату. Нашел на столе записку, оставленную Дэрти, но прочесть не успел.
Двери распахнулись. За спиной услышал грозный голос:
– Полиция! Поднять руки! Ни с места!
Я послушался, лихорадочно пытаясь сообразить, что же произошло. Вспомнил туманное обещание Дэрти изобрести какой-то особый трюк для невиданной нигде и никогда рекламы. Из его намеков при желании можно было понять, что это каким-то образом связано с арестом Альберта Герштейна. Теперь же оказалось, что вместо него за решетку угожу я сам. В конце концов, если в тюрьму Александрии засадят режиссера, который приехал, чтобы создать портрет той самой Александрии, это отнюдь не худшая сенсация.