Умершие приказывают - жить долго !
Для русских, украинцев, белорусов, как и большинства советских граждан других национальностей, война стала отечественной. Она пробудила в народе могучие силы, и, несмотря на тяжелейшие поражения в первый год, на колоссальные потери на фронтах и в тылу, силы эти все прибывали.
Победа, одержанная Советской Армией над вермахтом, привела как к крушению тоталитаризма гитлеровского, чего он, естественно, заслуживал, так и к незаслуженному триумфу тоталитаризма сталинского.
Ныне мы чтим память людей всех национальностей, ставших жертвами страшной войны, всех солдат, павших на поле боя или погибших в плену, скорбим о всех мужчинах, женщинах и детях, нашедших смерть в пылающих городах и селах, в концлагерях, в потоках беженцев на дорогах и на тонущих кораблях.
Ныне память об умерших не знает государственных, этнических, религиозных, идеологических границ. Однако эта всеобщность возможна и действенна только в том случае, если она коренится в национальной почве. Пушкин писал:
Два чувства дивно близки нам,
В них обретает сердце пищу:
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.
"Отеческие гробы" и "родное пепелище" символизируют явные и тем не менее не поддающиеся определению таинственные и плодотворные силы, без коих трудно представить себе не только творчество гениальных мастеров пера, но повседневную жизнь всех людей, даже и нищих духом.
Из безусловного признания Божественного откровения, исконных традиций русского народа и дерзновенного стремления поспорить со всемогуществом смерти родилась уникальная "Философия общего дела", как назвал свое учение Николай Федоров (1828-1903). "Общим делом" всех живых должно стать воскрешение мертвых, всех, когда-либо бывших на Земле. Не только философ и теолог, но и естествоиспытатель, Федоров полагал, что воскрешение умерших можно и должно осуществить научными средствами. Его понимание философии, религии и морали оказало влияние на творчество Толстого, Достоевского, Горького, Маяковского и многих других писателей, поэтов, мыслителей. Развивая идеи Федорова, Владимир Соловьев, философ, публицист, поэт, размышлял следующим образом: если телесные силы неотвратимо одолеваются смертью, то сил духовных для победы над ней недостаточно. Лишь безграничность нравственной силы дает абсолютную полноту бытия. Сын человеческий и Божий был распят, чувствовал, что оставлен людьми и Богом, и тем не менее молился за врагов своих: Его душевные силы, очевидно, не знали границ, и ни одна частичка Его существа не стала добычей смерти. Являясь решающей победой жизни над смертью, доброго начала над злом, воскресение Христа представляет собой тем самым триумф вселенского разума. На что можно было бы надеяться, если бы такая жизнь не одолела врага? Не воскресни Христос, кто мог бы тогда воскреснуть?
В царской России труды Федорова были запрещены церковью как "еретические", а в советской заклеймены как "опусы реакционного суеверного спесивца". И только сегодня кое-кто знает, что Циолковский считал себя учеником Федорова. Набрасывая эскизы космических ракет, он следовал призыву философа создать технические предпосылки для того, чтобы и другие планеты солнечной системы стали, согласно Провидению, обителью воскресших людей.
Федоровские утопии вызывали энтузиазм лишь у немногих современников, большинство же иронизировали, а то и прямо насмехались над ними. Сегодня некоторые ученые и космонавты, исследующие Вселенную, видят в гениальном мечтателе своего духовного предшественника.
Сегодня мы живем в эпоху активного освоения космического пространства. Русский первым облетел Землю на космическом корабле, американцы первыми высадились на Луне, их автоматическая станция достигла Млечного Пути. Научные открытия и чудеса техники, немыслимые полвека тому назад, стали обыденным явлением. В этом же мире, на нашей маленькой планете, по-прежнему вершат свое дело и злые, темные силы. Каждодневно и ежечасно гибнут люди, становясь жертвами "малых" войн, террора, произвола властей, религиозного фанатизма. После того как отгремели последние залпы второй мировой войны, на земном шаре полыхало пламя ста пятидесяти региональных конфликтов.
"Война не кончится, - писал Г. Бёлль в одном из ранних рассказов, - пока будет кровоточить хоть одна рана, нанесенная ею".
Старые раны не успевают зажить, а к ним прибавляются новые. Кресты у Берлинской стены - это незарубцевавшиеся раны, а новые кровоточат в Пекине, Ливане, Палестине, Северной Ирландии, Южной Африке, Сальвадоре. И потому так злободневно звучат слова, с которыми более трех столетий тому назад английский поэт Джон Донн обратился к современникам (Эрнест Хемингуэй поставил их эпиграфом к своему лучшему антивоенному роману): "Нет человека, который был бы как Остров, сам по себе, каждый человек есть часть Материка, часть Суши; и если Волной снесет в море береговой Утес, меньше станет Европа, и также, если смоет край Мыса или разрушит Замок твой или Друга твоего; смерть каждого Человека умаляет и меня, ибо я един со всем Человечеством, а потому не спрашивай никогда, по ком звонит Колокол: он звонит по Тебе".
В ХХ столетии люди могли воочию убедиться, сколь губительны революции, перевороты и войны "во имя лучшего будущего".
Новейшая история России и Германии, Китая и Камбоджи неопровержимо доказывает, что происходит, когда в жертву политическим доктринам, якобы дарующим спасение, или имперским амбициям приносят национальные культурные ценности - под предлогом их архаичности, обветшалости и т.п. Не щадят и могил предков - святыни для Пушкина. Смотрел на днях телерепортаж из того района ГДР, где добывают бурый уголь: на месте кладбищ, по которым прошел бульдозер, теперь горы разбитых надгробных памятников - следы нашествия новых варваров. Случай далеко не единичный, послевоенная история европейских и азиатских стран изобилует примерами подобного вандализма.
Приехав на Первый съезд советских писателей, Клаус Манн засвидетельствовал в дневнике безраздельную симпатию к тем, кто "утверждает в России все земное". Одно неприятно удивило его: "Рабочие рассмеялись, когда Андре Мальро спросил, как они относятся к смерти. Печаль, изначальное чувство всего живого, здесь воспринимают как пораженчество. Но ведь и для этого жизнерадостного поколения когда-нибудь будет написан "Вертер".