Герой 'Поэмы без героя'
Не "полосатая верста", не «Демон», не "драгунский корнет со стихами" и т. д., а — Поэт.
От изображения Маяковского, который "Полосатой наряжен верстой", Ахматова переходит к Поэту вообще.
Ты…
Только что это «Ты» было обращено к тому, кто "полосатой наряжен верстой", "размалеван пестро и грубо", а сейчас это уже другое «ты». В «Поэме» обращения «ты», «твоим», «тебе» все время меняют своих адресатов; за этим «ты» — то Князев, то Судейкина, то Маяковский, то Блок. И вот снова Ты (только что это был Маяковский) и — отступ — и
ровесник Мамврийского дуба,
Вековой собеседник луны.
Не обманут притворные стоны,
Ты железные пишешь законы,
Хаммураби, ликурги, солоны
У тебя поучиться должны.
У кого у тебя? Кто этот державный «Ты», который вечно жалуется на свою тяжкую долю, а на самом деле повелевает миром?
Вот он — Поэт с большой буквы, упомянутый еще в прозаической ремарке к первой части:
Существо это странного нрава.
Он не ждет, чтоб подагра и слава
Впопыхах усадили его
В юбилейные пышные кресла,
А несет по цветущему вереску,
По пустыням свое торжество.
В.М. Жирмунский пресерьезно спрашивал меня, не имеет ли в виду Анна Андреевна — Шилейко, который а) писал стихи, б) не признавал юбилеев…15 Г.П. Струве размышляет тоже всерьез, не Анрепа ли или еще кого-то она имела в виду?16
Существо это странного нрава…
"Решка" рассказывает о том, как это существо творит, в чем Тайна его ремесла. В частности, о том, как она, Анна Ахматова, творила свою поэму.
"Оборотная сторона" — не монеты, а "Петербургской повести". Как она, эта повесть, о 1913 годе, писалась?
С одной стороны, "Девятьсот тринадцатый год" вызван к жизни тем явлением, которое Ахматова называла "бунт вещей".
"Бес попутал в укладке рыться…" — а в укладке — вещи, а каждая вещь это сигнал памяти, требование памяти: вспомни!
Тут нужно сделать отступление об Ахматовской памяти. О том, что не только сама она все помнит, и липы у нее помнят, и город помнит, и шоссе помнит17. Собственная ее — память у нее всегда подвал, погреб — нечто запертое — замурованная дверь и т. д. В лучшем случае — шкатулка. Начав рыться в шкатулке, она вынимает оттуда вещи, которые ранят, и бередят, и животворят память… (В стихах: "И в памяти черной пошарив, найдешь / До самого локтя перчатки…" — а вместе с этими перчатками ночь Петербурга, ветер с залива, театральная ложа и Блок — то есть тринадцатый год.) В «Решке» роль этих перчаток играет надбитый флакон. Он давний, прежний, он, верно, из 13-го года, он еще пахнет 13-м годом и надбит тогда же, и вот почему, когда она берет его в руки, то видит:
И над тем флаконом надбитым,
то есть над флаконом того, ушедшего времени, тринадцатого года
Языком кривым и сердитым
Яд неведомый пламенел.
Яд творческой памяти.
В шкатулке памяти не один лишь флакон. «Решка» свидетельствует о бунте вещей тринадцатого года, которые, взбунтовавшись, вызвали из памяти множество забытых сувениров18.
Не отбиться от рухляди пестрой…
(С памятью, как с некиим живым существом и даже несколько посторонним и всегда страшным, у Ахматовой свои особые счеты. Память — одна из героинь ее лирики.
Иногда положительная героиня:
Чтоб в томительной веренице
Не чужим показался ты,
Я готова платить сторицей
За улыбки и за мечты19.
Но чаще эпитеты к памяти неблагоприятны для нее:
И память хищная передо мной колышет…
…А мне такого рода
Воспоминанья не к лицу…20
Или:
Забвенье боли и забвенье нег
За это жизнь отдать не мало21.
--
Там строгая память, такая скупая теперь,
Свои терема мне открыла с глубоким поклоном…
А она не хочет памяти, боится памяти — враждует с памятью:
Но я не вошла, я захлопнула страшную дверь…
И город был полон веселым рождественским звоном22.
А вот "Подвал памяти", в который она хочет и решается спуститься, — но на этот раз память не приглашает ее к себе, а не пускает, гонит; спуск этот страшен и кончается плохо:
Не часто я у памяти в гостях,
Да и она всегда меня морочит.
Когда спускаюсь с фонарем в подвал,
Мне кажется — опять глухой обвал
За мной по узкой лестнице грохочет.
………………………………………
И я прошу как милости…
Допросилась, вошла. Но кончается это посещение подвала — плохо, как поступок безрассудный:
И кот мяукнул. Ну, идем домой!
Но где мой дом и где рассудок мой?
Всю жизнь Ахматова единоборствовала с памятью, то отгоняя ее, то призывая, то отворяя замурованную дверь, то захлопывая.
На прошлом я черный поставила крест…23
---
Мой городок игрушечный сожгли,
И в прошлое мне больше нет лазейки24.
Она и боролась с ней, и звала ее, и гнала от себя.
В "Прозе о поэме":
"Милые тени… почти говорят со мной"25, и затем полемика с памятью. Но "гони ее или зови" (как смерть)26, память всю жизнь ее преследовала, и в 41-м году принудила спуститься в подвал — или открыть шкатулку, которую не открывала десятилетия.
Бес попутал в укладке рыться…
---
Только как же могло случиться,
Что одна я из них жива?
Раз одна она оказалась жива, значит, ей и велено сдаться на милость памяти и написать "Поэму без героя". Свой долг перед милыми тенями она выполнила в первой части. С милыми, с немилыми. С тенями 1913 года — долг перед Коломбиной десятых годов и драгуном, и Блоком, и Маяковским — свой долг перед кануном эпохи и по ее, ахматовскому, календарю кануном нового века: войной 14-го года — когда
…по набережной легендарной
Приближался не календарный
Настоящий Двадцатый Век.
Теперь начинается оборотная сторона повествования о тринадцатом годе, она должна ответить на вопросы подставного редактора (в действительности рядового читателя, то есть черни):
И к чему нам сегодня эти
Рассуждения о поэте…
И кто автор, и кто герой…
Герой — Поэт. Поэт вообще, с большой буквы. Он же автор — Ахматова. Но не от имени той женщины-призрака, о которой говорится в первой части:
Но мне страшно: войду сама я,
Кружевную шаль не снимая,
Улыбнусь всем и замолчу.
С той, какою была когда-то
В ожерелье черных агатов
До долины Иосафата,
Снова встретиться не хочу…
Нет, в «Решке» рассказывается не о ней как о даме, а о ней — как о Поэте. О тайне священного ремесла, о борьбе Поэта с самим собой, с эпохой, с совестью, с памятью. В первой части Поэт сдался на милость памяти. Во второй, в «Решке», борьба идет на разных фронтах — и с памятью, и с совестью, и с романтической поэмой, которой, по убеждению Героя-автора, не место в настоящем Двадцатом Веке. Ведь борьба идет с романтической поэмой, старой, из XIX века. Ее — Поэт XX [века] гонит, гонит изо всех сил — на родной чердак, где она родилась, и обратно к Байрону, к Шелли:
Я пила ее в капле каждой
И, бесовскою черной жаждой
Одержима, не знала, как
Мне разделаться с бесноватой:
Я грозила ей Звездной Палатой
И гнала на родной чердак
В темноту, под Манфредовы ели,
И на берег, где мертвый Шелли,
Прямо в небо глядя, лежал,
И все жаворонки всего мира
Разрывали бездну эфира,
И факел Георг держал.
Гнала потому, что, изведав то, что дано было изведать людям XX века, нельзя уже было позволить себе ни грана ничего романтического. Гнала потому, что, роясь в шкатулке, она открыла потом и замурованную дверь и увидала там окровавленные плиты:
Что там? — окровавленные плиты
Или замурованная дверь…27
и состоялись строфы — уже не о ложе и не о Блоке:
Ты спроси у моих современниц:
Каторжанок, стопятниц, пленниц,
И тебе порасскажем мы,
Как в беспамятном жили страхе,
Как растили детей для плахи,
Для застенка и для тюрьмы.
После этого уже не захочешь романтики, ни Байрона, ни Шелли, ни даже родного Блока.