Записки об Анне Ахматовой. 1938-1941

– Я решительно лишена дара популяризации, – ответила с раздражением Анна Андреевна. – Тонкое могу выразить, а общеизвестное – нет.
(Повторять общеизвестное – это, она права, ни к чему, но тонкость и сложность мысли вовсе не противоречит общедоступности. Все дело в способе изложения. Так я думаю.)
– Вот, например, ваши стихи, – сказала я. – Уж куда сложнее и тоньше, а… Конечно, не каждое сердце понимает их во всей их сложности, но они – доступны. А ведь каждое ваше стихотворение – не повторение пройденного, а новизна, открытие10.
– Сейчас мне предстоит новое открытие, – сказала Анна Андреевна, – разгадать загадку Лагренэ.
Сказала, что бьется над этой загадкой уже давно.
– В этом доме нет Пушкина… Да, да, не удивляйтесь – нет… Вот завтра я перееду к Марусе [11] и там буду разгадывать. Думаю об этом день и ночь.
И она рассказала мне, в чем суть дела11.
10 февраля 63 • Анна Андреевна у Петровых. Я была там. Мы сидели вдвоем, а из соседней комнаты доносились голоса общей беседы. Постепенно я расслышала: Мария Сергеевна, Ариша, Юля Живова, Костя Богатырев12.
Я рассказала Анне Андреевне свою переделкинскую новость – о брошке. Она была заинтригована [12].
– Это, конечно, вам, – повторяла я. – Ведь я-то собственно, с Чапским еле-еле знакома, а вы даже стихи посвятили ему: «Из Ташкентской тетради».
– Если там есть свирель, мне. Если нет – вам, – заявила Анна Андреевна.
Но я не знала ничего насчет свирели – я еще не видела брошку. Паустовские еще не распаковались, а Татьяна Алексеевна обещала мне вручить этот дар, когда я буду в Переделкине следующий раз… И вообще, при чем тут свирель? – в стихотворении Ахматовой, посвященном Чапскому, нет никакой свирели. Быть может, разговор о чем-то свирельном был между ними? Ей лучше знать.
– Это наверное вам, – настаивала я. – Я-то видела его, помнится, всего дважды. Когда Паустовский сказал, что привез мне подарок «от высокого поляка» – я клялась и божилась: за всю мою жизнь не познакомилась ни с единым! Он назвал фамилию, тогда я вспомнила. И решила, что подарок через меня – вам. Ведь я-то видела Чапского всего два раза…
Анна Андреевна с сердцем:
– А вы думаете, я – больше?
– Но ведь стихи-то ему написали – вы!
Она позвала Юлю. Попросила найти в чемоданчике какую-то старую тетрадь. Перелистывая, отыскала черновик и прочла прежний конец стихов к Чапскому:
Будь добрым к моей запоздалой мольбе:
Пришли наяву ли, во сне ли
Мне голос азийской свирели.
А-а, вот почему она ждет в подарок свирель! Знак исполненной просьбы. Но я удивилась: откуда же Чапскому знать этот вариант, если окончательный текст бессвирелен? И вообще – разве она читала ему эти стихи? Я не спросила13. Анна Андреевна заговорила о другом стихотворении, – уже не Чапскому, кому-то другому.
– Я вам не читала? Слушайте. Одна беда: забыла середину. Вспомнить не могу и, боюсь, никогда уже не вспомню. Слушайте.
Прав, что не взял меня с собой
И не назвал своей подругой.
Я стала песней и судьбой,
Сквозной бессонницей и вьюгой.
– Тут пропуск, – перебила себя Анна Андреевна.
Меня бы не узнали вы,
На пригородном полустанке
В той молодящейся, увы,
И деловитой парижанке [13].
Я запомнила это стихотворение мгновенно, как когда-то мгновенно запоминала «Реквием». В чем секрет запоминаемости? В том ли, что естественнее сказать невозможно – ни в стихах, ни в прозе? И потому повторяешь чужие слова как собственные?
– А что было во втором четверостишии?
– Не имею ни малейшего представления, – ответила Анна Андреевна.
(Может быть его и не надо, потому оно и утратилось?) Заговорили о «Реквиеме». Я рассказала о бесконечных хвалах, которые слышу отовсюду – теперь, когда он, наконец, пошел по рукам.
– Да, я и не ожидала такого успеха. Плачут бесперебойно, – подтвердила Анна Андреевна. – Они, – она показала глазами на потолок, – не знали, кого надо было непременно убить. Меня. А они не убили вовремя, только мучили по-всякому.
Потом начала искать в сумочке какое-то письмо от Полевого, редактора «Юности». Он просит стихи для журнала «и вообще пишет, что без моих стихов больше не может жить», пояснила она.
Из сумочки летели рецепты, чужие стихи, письма, но письмо Полевого так и не обнаружилось.
17 февраля 63 • В пятницу вечером, чуть только я вернулась из Переделкина, мне позвонила Анна Андреевна. Первый вопрос:
– Получили брошь?
– Да.
– Есть там свирель?
– Мне кажется, нету.
Сегодня с утра я поехала к ней. (К Ардовым.) Подала ей коробочку с брошью. Она долго ее рассматривала, серебро и бирюза, потом восклицала о дарителе и о подарке: «Первоклассный человек!.. и какой вкус!» Потом, «отвернувшись вполоборота», величественно протянула мне брошь на ладони и с высокомерием произнесла: «Свирели нет. Это вам. Наденьте сейчас же».
– Ну пусть это будет мой подарок вам! – взмолилась я.
– Что вы! У меня их слишком много! Я их раздариваю. Семьдесят три года не возраст для таких игрушек.
Объявила, что сегодня вечером снова переезжает: на этот раз к Алигер.
– Я веду бедуинский образ жизни, не правда ли? Сегодня за мной заедет и перевезет меня на новое место один молодой человек. Он перевозит меня в четвертый раз. Мой эвакуатор.
(«А семьдесят три года – возраст для бедуинского образа жизни? – с бешенством подумала я. – Игрушки – не возраст, – а кочевье?»)
Наверное, Анна Андреевна увидела мои мысли, потому что взяла меня за руку и сказала жалобно:
– Ну, не надо, не надо меня жалеть! не жалейте меня так.
Жалеть – это не то чувство, не то слово. Во мне не жалость, а злость. Дом – стены, окна, крыша, стол, стул, постель – у Анны Андреевны все это есть – там, дома, в Ленинграде, да еще «Будка» впридачу. Но ведь настоящий дом это не стены и крыша, а забота. Ирочка и Аничка, видно, не очень-то. Хотя в Ленинграде Союз Писателей в писательском доме предоставил квартиру Ахматовой (не Пуниным), они, живя с нею, не считают себя обязанными создавать в этой квартире быт по ее образу и подобию, – быт, соответствующий ее работе, ее болезни, ее нраву, ее привычкам. Сколько бы они ни усердствовали, выдавая себя всюду за «семью Ахматовой» – это ложь. Никакая они не семья. Я-то ведь помню Ирину в тридцать восьмом году, как она обращалась с Анной Андреевной еще в Фонтанном Доме. Здешние друзья, принимая Ахматову, хотя и продолжают собственный образ жизни (продиктованный работой, болезнями, привычным укладом, стариками, детьми, теснотою), умеют устраивать так, чтобы, живя у них, жила она на свой лад. Потому, видно, и наезжает Анна Андреевна так часто из Ленинграда в Москву.
Пока мы молчали, из соседней комнаты явственно доносился голос Виктора Ефимовича.
Я сказала:
– Виктор Ефимович расспрашивает кого-то по телефону о судьбе «Поэмы» в «Знамени».
– У вас слух, как у борзой, – ответила Анна Андреевна. – Значит – никакого склероза.
(Ну уж и никакого! А склероз хрусталика?)
Анна Андреевна снова и снова о Солженицыне:
– Никогда не видывала подобного человека. Огромный человек. Надеюсь, он понимает, что его ждет. Было время, я спрашивала, выдержит ли он славу? Помните, накануне «Ивана Денисовича»? Он ответил: «Я выдержал сталинские лагеря». Теперь я спросила: «Вы понимаете, что скоро вас начнут ругать?» – «Конечно!» – «Выдержите?» – «Я выдержал прокурора. Уж сильнее не обругают». – «Вы ошибаетесь. Это другое, совсем другое. Если выдержали прокурора, нельзя быть уверенным, что выдержите это».