В стороне от большой дороги

— В Художественном театре тоже хрустальная люстра?
— Да, не такая большая. Там прекрасно ставят «Чайку» Чехова, «Вишневый сад»…
— Как это, наверное, хорошо, — шепнула Анна, — живут же люди!
— Хочешь, я содержание «Чайки» расскажу?
Рассказывал Петрикин с увлечением, очень красочно. Потом Коробов опять забылся, и когда проснулся, в избе было темно — луна, наверное, спряталась за тучи. Оттуда, где лежали Петрикин и Анна, слышались неразборчивые отрывистые фразы, произносимые уже жарким срывающимся шопотом. Затем послышалась возня и сдавленные стоны Анны. Это были стоны боли. Коробов понял, что она опять, как и тогда, зимой, страдает за Петрикина и чувствует боль за него. Минут через десять там все стихло. А потом Анна внятно прошептала:
— Коля, жизненочек, расскажи еще что-нибудь про Москву.
Лейтенант Коробов, стараясь ровно по-сонному дышать, слушал о хорошо знакомом и близком.
Утром парашютисты, разместившись на подводе, уезжали из деревни. Анна, держа на руках обрубок Петрикина, стояла в дверях. И когда телега отъехала, она ловко, коленом поддержала Петрикина — так делают крестьянки, поправляя на руках детей, — и, освободив одну руку, прощально помахала. Петрикин обнял ее за шею одной рукой, а второй отдал честь отъезжающим.
В третий раз Коробов, уже старший лейтенант, попал в эту затерянную среди болот и лесов деревню в июне. Вокруг «Малой Земли» шли горячие бои. Немцы всерьез взялись за ликвидацию стотысячной группировки Белова у себя в глубоком тылу, группировки, которая, придя в движение и поддержанная с воздуха авиацией, могла отрезать почти весь средний участок немецкого Восточного фронта. По сухим дорогам пошли в наступление немецкие танки, мотопехота. Немецкая авиация неистово атаковала, бомбила места скопления русских войск. Дорогобуж пал. Беловцы, сдерживая натиск вражеских сил, откатывались на Восток, намереваясь прорвать фронт где-то в районе Клина и выйти на «Большую Землю».
Вначале отступление шло нормально. Но Коробов ходил в разведку под самый фронт и видел, что немцы накапливают там большие силы, чтобы зажать отступающих с двух сторон, чтобы заставить отступающих и отбиваться с тыла, с флангов и пробивать себе каждый шаг вперед. Советские же части на фронте не предпринимали никаких попыток, чтобы отвлечь немцев от нажима на группировку Белова.
По «Малой Земле» ползли слухи, что сам Сталин остался недоволен тем, что у оторванных от фронта беловцев, появились анархические и даже антисоветские настроения, и поэтому, мол, Сталин решил отдать всю группу Белова на разгром немцам. Слухи эти имели под собой почву. Среди беловцев действительно чуть ли не открыто поругивали Сталина — положение на фронте немыслимое. Сам генерал Белов запретил присланным с «Большой Земли» на самолетах партийным работникам восстановить распущенные немцами колхозы. Были случаи, когда простые парашютисты или кавалеристы били крупных партийных работников, если те пытались арестовывать крестьян, работавших когда-то у немцев на кухне, или тех, у кого останавливались на постой немцы. Слухи об умышленном отдании беловцев на разгром действовали деморализующе. Отступление постепенно приобретало панические формы. А паника умножалась рассказами бывших военнопленных об ужасах немецкого плена.
Когда Коробов и Гавриленко с новой группой разведчиков в двадцать человек пришли в эту деревню, по пыльной улице поспешно двигались подразделения парашютистов, потом какие-то партизаны в гражданской одежде, скакали кавалеристы кучками по десять-двенадцатъ всадников. Стояла полная неразбериха и хаос. Сам Коробов вел свою разведгруппу, не зная, где штаб Белова, не имея никакого приказа, что делать и куда идти. Все двигались, устремляясь за главным течением, и никто не знал, куда они идут и что будет дальше.
В этой маленькой деревне были тоже видны следы бомбежек. Повсюду виднелись воронки. Валялись убитые лошади. Несколько изб было разрушено и на месте их остались только печные прокопченные трубы. Изба Шуры уцелела. Коробов, покрытый слоем пыли, с автоматом на груди, с воспаленными глазами, зашел в нее, и Шура, увидав его, радостно и мелко закрестилась.
— Слава Богу, а я-то думала, что вас уже нет в живых.
— Это хорошо, — устало улыбнулся Коробов, — есть такое солдатское поверье: кого считают убитым, тот будет жить. Впрочем, кто знает, как долго?
— А знаете, наша Анька его-то убила, — простодушно проговорила Шура.
— Кого убила? — непонимающе переспросил Коробов.
— Анька. Вы не помните? — удивилась Шура. — Анька-потаскуха убила Колю безногого. Как пришли его забирать, вакуировать, значит, на самолете, она плакала, не отдавала. Он тоже плакал, не хотел. Комиссарик, что вакуировал раненых — их у нас набралось человек пятнадцать — говорит: есть такой приказ — врагу не оставлять. Ну, безногого Колю, конечно, силой забрали у Аньки. Понесли в повозку. Анька совсем сошла с ума, сбесилась. На коленях по пыли за комиссаром ползла, о землю грудью билась. Потом, когда раненых повезли, бросилась она, горемычная, в избу, схватила топор, подбежала к повозке и его по голове. Он еще долго хрипел, а она его на руках качала. Уже три дня как мертвый, а она его у себя все держит.
— И ей ничего не было? — спросил растерянно сержант Гавриленко.
— А чего ей сделаешь? — проговорила Шура. — Если бы попался другой, ее может и застрелил, но тот комиссарик сам испугался. Страшная Анька была, глаза, как угли. Он говорит: — мне приказ, военных врагу не оставлять в живых, а он теперь мертвый, мое дело кончено. Я не суд, чтобы судить.
С тяжелым чувством, минутами не веря в случившееся, не понимая, зачем это он делает, Коробов, взяв Гавриленко, пошел к Анне. Они шли по улице, обгоняя какой-то обозик из десятка отобранных у местных жителей крестьянских подвод. Гавриленко, еле успевая за Коробовым, запыхавшись говорил:
— Озверел народ. Подумать только! Все это война.
— Не в войне дело, — за все время только и сказал Коробов.
У двери сержант нерешительно затоптался. Коробов один шагнул в избу.
Здесь не было дневного света, окна были завешены.
«А что, если она совсем сошла с ума?» — подумал Коробов, слабо еще различая в полутьме окаменевшую фигуру женщины в той стороне, где стояла кровать. Он инстиктивно положил руки на автомат и остановился в двух шагах от порога. Анна еще долго продолжала неподвижно сидеть, а потом повернула к Коробову высушенное лицо с плотно сжатыми губами и неподвижным взором холодных, как ледяшки, глаз. Она длинно посмотрела на старшего лейтенанта, видимо, стараясь что-то сообразить.
— Так для Коли лучше, — просто и словно бы продолжая разговор, проговорила она.
— Сколько их там беспризорных калек мучается. Что бы Коля без меня там делал?
Коробов, так, чтобы не заметила Анна, снял руки с автомата. Петрикин лежал на кровати, укрытый одеялом, и было видно только его заострившийся подбородок и нос, голова утопала в подушке. Ну что Коробов мог ответить ей?
— Вот оно и кончилось, — уже глухим голосом проговорила Анна, — дальше ничего не будет ни у Коли, ни у меня.
Она отвернулась от Коробова и опять окаменела, глядя в лицо покойника.
— Может вам помочь? — спросил Коробов. Слово «похоронить» он не мог произнести.
— Не надо, — почти с ненавистью проговорила она, не поворачиваясь, — сколько мне осталось на него смотреть? Сколько мне надо потом жить, не видя его? — у нее заклокотало в груди. — Это же страшная мука! Вы понимаете, или у вас нет души?! — она переборола себя и попросила: — Не надо здесь быть. Вы добрый человек. Пожалуйста!…
Коробов молча вышел. Потом вернулся. Не глядя на Анну, на покойника, он положил на стол кусок вареной без соли конины. У него не было ни хлеба, ни соли. Он уже три дня ничего не курил.
Парашютисты шли весь день. Ночью в той стороне, куда они шли, в темном небе стали взлетать разноцветные ракеты: красные, зеленые, белые. Потом темноту разорвало несколько беззвучных вспышек. И когда цветные нити трассирующих пуль побежали, скрещиваясь, встречаясь, до парашютистов докатились отдаленные глухие взрывы. Там, далеко впереди, была большая дорога уже занятая немцами. И там стихийно, без всякой команды, небольшие группы беловцев сбивали немцев с дороги, прорываясь на Восток к Фронту.