Телеграмма из Москвы
-- Весь выпил? -- спросил с тревогой дед Евсигней у Мирона Сечкина.
-- Кажись, весь.
-- Ну, значит, не меньше, чем на два часа речь.
Дед Евсигней не ошибся. Столбышев говорил ровно два часа шесть минут.
Не будучи врагом читателю и не желая уморить его скукой, автор не решается передавать речь Столбышева дословно. Кроме того, существу вопроса, то-есть воробьепоставкам, из всех проговоренных Столбышевым двух часов шести минут было посвящено только три минуты. И то эту часть своего доклада Столбышев преступно растянул, так как все сказанное им за три минуты можно было сказать ровно в трех словах: "Пора начать ловить!" Поэтому, отказавшись от передачи дословно речи Столбышева, автор позволил себе несколько углубиться в анализ системы речей коммунистических ораторов и осветит те пагубные причины, которые делают эти речи длинными и постными, как сухари, замешанные на овсяном толокне без воды. Это и поможет читателю создать себе представление, о чем говорили Столбышев и последующие четыре оратора. И, вообще, такой объективный анализ подготовит читателя к пониманию всех речей коммунистических ораторов, произносимых по любому поводу, так как шаблон для речи коммунистического оратора один, и речи на любую тему -- от мероприятий по воробьепоставкам до всесоюзного протеста по поводу наводнения в Индии -произносятся именно по этому шаблону.
Итак, первое: речь коммунистического оратора, как и симфония, обязательно состоит из четырех частей.
Часть первая занимает одну треть времени речи и может быть названа "Ура!!!" (Невиданный рост. Невиданные достижения. Где и в какой стране возможен такой бурный рост? Спасибо родной партии, раньше было -- родному Сталину, за заботу). Эта часть речи произносится в бурных тонах (форте).
Часть вторая занимает одну четвертую времени речи и может быть названа "Долой!" или "Ату их!" (Мрак и безысходность проклятого царского режима. Прогнивший капитализм. Страдание народа под игом капиталистов. При капитализме и верблюды горбатые. Никакого прогресса, только загнивание. Долой! Ату их! Все народы мира с надеждой смотрят на Советский Союз). Эта часть речи произносится в негодующем тоне, кроме последней фразы (форте).
Третья часть занимает одну восьмую времени речи и может быть названа "Но!" (Но, несмотря на бурные успехи, у нас еще есть недостатки. Осторожное перечисление недостатков. Виноваты всегда низовые работники). Эта часть речи произносится в начале тихо, потом громоподобно -- критика низовых работников (пиано, форте).
Четвертая часть речи бывает тем длиннее, чем меньше у оратора остатков совести. Она может быть названа, как и первая часть, "Ура!" (Невиданный рост. Невиданные достижения. Где и в какой стране возможен такой бурный рост? Спасибо родной партии, раньше было -- родному Сталину, за заботу) -(фортиссимо).
Второе: язык коммунистического оратора построен на цепкой связи. Таким образом, случайно попавшее ему на язык слово порождает целую ненужную фразу, а ненужная фраза порождает другие, и так до конца речи, пока у оратора хватает сил говорить. (Они -- народ тренированный, как марафонские бегуны).
Познакомившись с этими принципами, читателю уже не нужно слушать речи ораторов и он может, избавив себя от этой муки, мысленно представить, что будет говорить оратор по любому поводу. Таким образом, у автора отпадает необходимость передавать содержание речи Столбышева и речей последующих ораторов -- Маланина (полтора часа), Семчука (час десять минут), Тырина (сорок пять минуть), Пупина (сорок минут).
По мере того, как ораторы толкли всю ту же воду в той же ступе, в зале поднималось настроение и расцветали улыбки. Вначале дед Евсигней сидел, выпучив глаза и раскрыв рот, как в момент удушения, но потом, следуя зову мудрого инстинкта самосохранения, он перестал слушать ораторов и повернул голову в сторону выходной двери. Унылый тон ломившихся в дверь приобрел истерические нотки.
-- Пусти выйти! -- кричал какой-то женский голос. -- Пусти, сукин сын, сил больше нет!
-- Не велено! -- гудел из-за двери Чубчиков.
В зале прошел смешок.
-- А ты, милая, сбегай в Ленинский угол, -- посоветовал кто-то из аудитории.
-- А, может, ей туда и не добежать? -- откликнулся другой голос.
-- Ничего, добежит!
-- Давай поспорим, что не добежит!
-- Спорим!
-- Спорим!
А очередной оратор все говорил и говорил: "В области сельского хозяйства наши достижения бурные, неслыханные. Только благодаря руководству любимой и родной..."
И никто его не слушал. Даже Сонька-рябая, стоявшая в проходе и от нетерпения бившая лаптем по полу, которую, по приказу Столбышева, держали два дюжих комсомольца под руки, чтобы она не сорвалась раньше времени, и та так была поглощена повторением наизусть своего "выступления с места" (написанного Столбышевым) и так ей не терпелось выступить, что она от горячки ничего не соображала и ничего не слышала.
Когда Пупин, наконец, окончил речь и сошел с трибуны, Столбышев поднялся и громко спросил:
-- Может, кто-нибудь из, так сказать, присутствующих хочет высказаться?
Спросив, Столбышев сразу же дал знак спускать Соньку-рябую.
-- Я!!! -- дико закричала Сонька и, освобожденная из цепких рук, сорвавшись с места, вскарабкалась на трибуну.
-- Товарищи! -- заорала она, так широко раскрыв рот, словно хотела проглотить всех "товарищей". -- Товарищи! Наша родная и любимая партия приказала ловить воробьев. Разобьемся в лепешку, жизни своей не пожалеем, последнюю рубашку отдадим (у нее была только одна рубашка), но выполним задание с честью! Товарищи! Мы должны плакать от радости, что партия, наша родная и любимая, дала нам задание. Товарищи! Где, в какой стране, при каком режиме бывают такие чудеса, когда партия просит народ?! Мы должны...
Заключительный аккорд увертюры звучал бравурными тонами.
-------
ГЛАВА VII. ЗАНАВЕС ПОДНЯТ
Следующий день после собрания прошел тихо, очень даже тихо. В Орешниках стояла безветренная африканская жара и от нее попрятались все, кто куда.
-- В такую жару только водку пить, -- поучал дед Евсигней приятелей, нашедших убежище в его погребе. И скоро в погребе зазвенели стаканы тем благородным звоном, который явно указывает на то, что они не пусты.
-- Говорят, лови! -- разглагольствовал дед на актуальную тему, обняв Мирона Сечкина за плечи и дыша на него деликатным запахом кислой капусты -А где ж ты его поймаешь, ежели он, воробей, между нами будет сказано, свободным вырос? Птица -- не человек, добровольно она в кабалу не полезет!..
Под вечер небо над Орешниками стали заволакивать темные тучи, а с заходом солнца разразилась страшная буря: засвистел ветер, ринул дождь, засверкали молнии, загрохотали раскаты грома. Небо над Орешниками негодовало, негодовал и хозяин орешниковской земли -- Столбышев. Запершись в кабинете, под артиллерийские раскаты грома он строчил не менее громовые приказы. Косматые брови его двигались, как крылья воспетого Горьким буревестника. -- Будет буря! Скоро грянет буря! -- как бы говорили они, и чернила напитывались вспышками молний.
А в это время за зданием райкома, на захламленном пустыре площади имени Сталина, встретились два председателя колхоза, закутанные в черные плащи из грубо проасфальтированной мешковины, цена 160 рублей за штуку. Встретились тайно, пряча лица в капюшоны при каждой вспышке молнии.
-- Ловить или не ловить? Вот в чем вопрос! -- тоном столичного Гамлета спросил первый.
-- Кто знает, где смерть свою найдешь?! -- вздохнул второй.
И вихри ветра понесли обоих в разные стороны; они потонули в кромешной мокрой тьме.
Утром на свежевымытом небе заулыбалось ясное солнышко. Но ответственным работникам оно казалось черным. Сам Столбышев своего отношения к небесному светилу не определил не только потому, что на этот счет из обкома не было соответствующих указаний, но и потому, что он все писал и писал, не видя и не слыша ничего вокруг Не услышал он и того, как по райкому прокатился дружный возглас облегчения: ах! Не обратил он внимания и на условный стук Раисы в двери его кабинета: лам-ца-дрица-а-ца-ца! И только когда дверь распахнулась, он поднял усталое и гневное лицо свое от бумаг: