Телеграмма из Москвы

Улица и площадь на минуту опустели и было слышно как где-то на краю деревни залаяла в неурочное время собака. Собаки в Орешниках вели, примерно, такой же образ жизни, как и ответственные руководители района: всю ночь они звонко до хрипоты лаяли, а потом спали до обеда. 
Потом на улице появилось сразу два человека: Пупин -- заведующий конторой "Заготзерно" и восьмилетний житель деревни -- Толик. Пупин шел, склонившись вправо под тяжестью битком набитого портфеля, и что-то жевал на ходу. Толик же гнал перед собой на пастбище грязно-белого гуся и, гордясь своим положением пастуха, чувствовал себя не менее важно, чем гусь. На площади к ним присоединился парикмахер со звонким именем Главнюков. Местные злоязычники говорили, что он незаконно изменил свою фамилию и посему, во имя справедливости и законности, его и в глаза и за глаза называли настоящей фамилией. Парикмахер к этому привык и нисколько не обижался. Когда кто-нибудь, случалось, окликал его по фамилии Главнюков, он даже не оборачивался, и только после вторичного оклика с употреблением привычного прозвища он поворачивал голову и говорил: "Чаво?" 
Главнюков и Пупин сошлись на середине площади, обменялись рукопожатиями, о чем-то коротко потолковали и вместе направились в сторону избы Мирона Сечкина. Затем им по дороге встретился парень в лихо сдвинутой на левое ухо кепке. Они остановились, парикмахер что-то говорил, а Пупин показывал рукой на избу Сечкина. Парень же отрицательно качал головой. Пусть читатель не подумает, что парень в кепке был непьющий. Покачав отрицательно головой, парень самодовольно похлопал себя по оттопыренному карману и этим сразу же успокоил собеседников. 
Не успели они разойтись, как на площадь выбежало несколько мальчишек, играя на ходу футбольным мячом. 
На приусадебных огородах стали появляться копающиеся фигуры. 
Прошло сразу четыре молодухи с пустыми ведрами. 
На колхозной ферме дружно замычали недоеные коровы. 
Райцентр проснулся. 
С добрым утром, товарищи орешане! 
Пробудившись ото сна, жители Орешников не разглядели в этом ничем неприметном утре наступления новой эры. Не заметили они этого замечательного и редкого события даже после того, как, потолкавшись в очереди, приобрели местную газету "Орешниковская правда". Уже после обеда к греющемуся на солнышке деду Евсигнею подошел свежевымытый и с еще опухшими от сна глазами Столбышев. 
-- Ну, как, дедушка, газету читал? -- спросил Столбышев. 
-- Купил газетку. Спасибо, вещь необходимая. 
-- Ну, как считаешь, вопрос правильно поставлен? 
-- Правильно! -- ответил дедушка Евсигней и мелко заморгал глазами. 
-- Так дадим стране? -- спросил Столбышев. 
-- Дадим, -- ответил дрогнувшим голосом дедушка Евсигней, -- как не дать! Дадим, конечно! 
Удовлетворившись готовностью деда, секретарь райкома пошел дальше. Оставшись один, старик силился сообразить, что это опять придется отдавать власти. -- "Ну, не паразиты ли?" -- рассуждал он вслух. -- "Значит, опять давать!.. Прорва ненасытная... Не до коровок ли наших добираются? А может и последнюю пшеницу отберут?" 
-- Аграфена! -- позвал он свою старуху. -- Аграфенушка, дай-ка мне сегодняшнюю газетку! 
-- А откуда я тебе ее возьму? Чай, сам знаешь самовар-то чем разжигали?! 
-- А, может, ты сходить к соседушке, газетку спросишь? 
-- Так у них же все курящие! Где же там газетке удержаться? 
-- Пойду я, старая, к Мирону Сечкину, -- решил дед Евсигней. 
Мирон Сечкин как раз запаривал брагу. Медленно помешивая густую массу в корыте деревянной мешалкой, он держал в зубах огромную самокрутку, свернутую, разумеется, из газетки. 
-- Беда, Мирон! -- заявил, войдя в избу, дед Евсигней. -- Коров, паразиты, забирать будут! 
Мирон от неожиданности выпустил из рук мешалку и так широко открыл рот, что самокрутка выпала и зашипела в браге. 
-- Мало им, паразитам, того, -- возмущался дед, -- что все под чистую ограбили, так теперь еще и последних коровушек им подавай! 
-- А, штоб они провалились! -- искреннейшим тоном пожелал Мирон. -- Да нет же на них, анафемов, погибели! Антихристы грешные!.. 
-- Как бы в Смоленскую область не погнали? -- выразил свое опасение дед. -- Труба всем нам там будет! Что им, анафемам, стоит взять да сослать всех в Рассею? 
-- Да неужто судный час настает? -- голосом, полным отчаяния, вопрошал Сечкин. -- Да пусть же они, подлецы, нашими коровушками подавятся, лишь бы душу отпустили на покаяние!.. Манька! -- решительным тоном закричал он жене. -- Манька! Бери корову и веди сдавать!.. Да поторопись первой отдать этим анафемам!.. А будешь отдавать, так сказки, мол, Мирон Сечкин, как сознательный патриот, горячо любящий партию и правительство, добровольно отдает корову на пользу родимой власти!.. Может, хоть это усовестит подлецов, ни дна им, ни покрышки! А то как загонят в Смоленскую область, беда будет!.. 
Когда жена Сечкина, громко голося, как по покойнику, причитая и вытирая слезы подолом юбки, уже вывела корову из сарая, дед Евсигней почесал затылок и неуверенным тоном заметил Мирону, что, может быть, не коров будут отбирать, а зерно или еще что-нибудь. 
-- Так чего же ты брешешь? -- обозлился Сечкин. -- Манька! Веди корову обратно! 
-- Стар я брехать, -- обиделся дед, -- сам Столбышев говорил, что отбирать будут. Так и сказал "дадим стране", а не веришь, почитай газетку, там все сказано. 
-- Манька, ты сегодня газету покупала? 
-- А что бы ты сегодня курил? -- ответила Сечкина, еще продолжая всхлипывать. 
Мирон достал из кармана скомканные обрывки газеты и принялся тщательно изучать их. 
-- Так. Значит, в Австралии поголовье кенгуру сократилось, -- оповещал он о главном из прочитанного. -- В Америке исчезло масло из продажи... В Италии макаронный кризис... 
-- Гляди! -- перебил его дед Евсигней и с торжественным видом достал из браги вымокший и пожелтевший окурок Мирона. На нем жирным шрифтом было напечатано: "Дадим стране пол..." Дальше ничего не было. Цигарка потухла как раз на букве "л". 
-- Ну, слава Богу, хоть "пол", а не все! -- вздохнул с облегчением Сечкин. 
-- Ну, нет! -- возразил дед. -- Зря, Мирон, радуешься. Оно всегда так пишется -- половину, а на самом деле все заберут. Небось, Столбышев уже поучает Соньку-рябую, чтобы она вышла на собрании да прокричала: отдадим, мол, все! Знаем мы эти половинки! А потом, смотря что они будут забирать... Ежели, скажем, потребуют полкоровы... 
-- Ой, Боже ж мой! Кормилица ты наша! -- заголосила опять Манька. 
-- Пойдем, дедушка, поищем газетку: что-ж они, паразиты грешные, забирать-то собралися, -- решил Мирон Сечкин. 
Первым долгом они зашли к Николаю Стрункину. 
-- Беда, куманек! -- заговорил Мирон с порога. -- Забирать будут! Говорят паразиты: половину отдай! А как придет к делу, то загра-бастуют все, и душа с тебя вон! 
-- Гляди, как бы не к высылке это было! -- взволнованно добавил дед. 
Николай Стрункин мгновенно побледнел и лишился языка. 
-- Газетку бы, куманек, посмотреть. Там все подробно описано, что отбирать будут и с кого по сколько... 
Стрункин беспомощно оглянулся вокруг и полез под стол. Полазив на корячках толику времени, он насобирал множество мельчайших обрезков газеты. Это была работа его четырехлетнего сынишки. Что-нибудь узнать из этих мелких клочков было делом гиблым. Поэтому все трое направились в избу к Семену Картавину. Семен Картавин, лежа на скамейке, спал, артистически подражая храпом пению соловья. 
-- Семен! Вставай! Беда! -- затормошил его Сечкин. Картавин на самой высокой ноте изумительной чистоты прервал храп и, как ужаленный, схватился со скамейки. 
-- Что? Где? Горит? -- заговорил он спросонок. 
-- Хуже, Сеня! Хуже! -- прочувственным голосом произнес дед Евсигней. 
После долгих расспросов выяснилось, что у Картавина газета была, но старуха мать завернула в нее масло, которое и продала учительнице.