Калоши

- Помоги взналыгать бычка! Слышь, маманя? Да поживей!.. 
V 
Семка тянул бычка за налыгач, сзади воробьиной ватагой сыпали ребятишки, с визгом подгоняли хворостинами норовистого быка, а тот упирался, неистово мотал головой и негодовал низким, трубным голосом. 
На рынке возле возов лежат привязанные быки и коровы, дремотно движутся их нижние челюсти, перетирая слюнявую жвачку, пар идет из-под лохматых животов, пригревших сырую землю. 
Мимо прохаживают шибай с длинными пастушечьими костылями. Сапогом толкает купец облюбованного быка и заходит наперед. Бык, кряхтя, ставит на колени передние ноги, потом тяжело упирается раздвоенными копытами в слизистую грязь и упруго поднимает зад. Привычными пальцами быстро и толково щупает купец грудь, ноги, спину, засматривает в рот - не съедены ли старостью зубы, хлопает с хозяином по рукам, божится, кидает оземь шапку. 
Семкин бык, привязанный к забору, вскоре привлек внимание рыжего купца. Подошел к Семке. 
- Ты хозяин? 
- Я. 
- Сколько просишь? - А сам на Семку и не взглянет. Топчется вокруг быка, всего излапал крючковатыми пальцами и глазами, резво шнырявшими под рыжей крышей бровей. 
- Семьдесят! - бухнул Семка. 
- Может, со всем с тобой? - беззубо ощерился купец. 
- Проваливай, коли так!.. 
Семка исподлобья глянул вслед уходившему купцу. Тот повернулся боком. 
- Говори окончательную цену!.. Шестьдесят берешь? Нет? Ну, посиди с бычком, может, бог даст, домой отведешь, все целей будет. 
- Поди побреши, этим и кормишься! - обиделся Семка. 
Поколесив по рынку, рыжий в сопровождении седого хохла подходит вновь. 
- Ну, как, надумал? 
- Семьдесят! - уперся Семка. 
Через полчаса охрипший купец сует Семке в дрожащую руку две червонные бумажки (на левых углах ражие дяди высевают зерно из лукошек). Тут же, между возами, пьют магарыч. Купец, запрокинув голову, тянет из темной бутылки, и не поймет Семка, где это булькает: то ли в горлышке бутылки, то ли в глотке купца. Бутылка переходит в Семкины руки. Рот и желудок обжигает влажное тепло, в нос ширяет самогонным дымком. Так много не пил он никогда. 
- Ну, в час добрый!..- прожевывая черствый бублик, сипит купец.- Ценой мы тебя не обидели... Корму нонешний год нету, зимой за так отдал бы! 
- Бычок мой...- Голос у Семки дрожит, дрожат и воги.- Не бычок, а кормилец... кабы не нужда, сроду не продал бы!.. 
Рыжий подмигивает хохлу: 
- Что и толковать... На свете дураки - одни быки да казаки. Бык работает на казака, а казак на быка, так всю жисть один на одном и ездят!.. 
Рыжий отвязывает быка и гогочет, а Семка в руке жмет деньги; рука в кармане, как белогрудый стрепет в осилке. Ноги послушно несут к лавкам, в голове, затуманенной хмелем, одна лишь мысль: "Надену и мимо Маришкиного двора; пущай смотрит, стерва... Не одному Гришке калоши иметь!.." 
Купец мягко перегнулся через прилавок. 
- Чего прикажете, молодой человек? 
- А мне бы эти... как их... калоши!.. 
Семка старается обуздать свой голос, но звуки ползут из горла чудовищно громкие, несуразные. Семка чувствует, что на него смотрят и останавливаются идущие мимо люди. 
- Вам какой номер прикажете?..- слышит он откуда-то издалека тусклый голос и напрягает легкие, чтобы его слышали. 
- Мне без номера... Чистые калоши подавай!.. 
Маленькие заплывшие глазки купца словно масло Семке на сердце льют. Голос вежливый, ласковый, так никто никогда не говорил с ним, и от этого Семка растроган почти до слез. 
- Друг!.. Уважь мне калоши, только без номера... Я заплачу... Лишь бы были чистые, без номеров... 
Семка не видит ехидной улыбки, тлеющей в глааах купца. 
- Вам сапожки бы надо, на голых ногах кто же калоши носит? Зайдите вот сюда - примерьте. Товарец - что-нибудь особенное!.. Раскошные сапоги!.. 
Как сквозь сон Семка чувствует чьи-то услужливые руки, помогающие ему надеть пахучие яловочные сапоги. Потом за брезентовой ширмочкой на голое тело ему со скрипом напяливают колючие суконные штаны и длиннополый пиджак. Лохмотья Семкины приказчик брезгливо заворачивает в газету и сует ему под мышку, а Семка качается, обнимает круглую спину приказчика и смеется счастливым, беспричинным смехом. 
- Сюртучком будете довольны... Настоящее суконцо, довоенное... 
Глаза ласкают Семку, и голос, каким за всю жизаь никто никогда не говорил с ним, без мыла ползет в душу. 
- Разрешите и фуражечку примерить? 
Семка плачет слезами счастья и подставляет голову. 
- Братцы!.. Да я хоть в могилу!.. Деньги - прах их побери!.. Калоши мне дороже... Получай!.. 
Из Семкиного кулака на пол мягко шлепаются скомканные, влажные от пота кредитки. 
Купец быстренько подбирает их, стучит в ящике медью и с шестидесяти рублей сует Семке в карман сдачу - зеленый полтинник и две сверкающие медные копейки. Изъеденный молью пышный картуз нахлобучивают Семке на голову, и глаза, до этого ласковые и приветливые, сверлят Семку острыми буравчиками. Голос грубо рявкает над самым ухом: 
- Пошел к черту, сукин сын! Пьяная сопля! Живо!.. 
Кто-то поддает сзади коленом, и Семка с застывшей пьяной улыбкой летит из-за прилавка и мешковато падает в грязь. Трудно поднялся, рот раскрыл в похабном ругательстве, но вдруг прямо перед собой увидал Маринку, под праздничным платочком смеющиеся глаза и щеки, блестящие от огуречной помады. 
Как в мутном тумане, бродил с нею по рынку, на последний полтинник купил угощенье - ослизлых конфет, где-то падал и больно ушибся, но помнил твердо, что все время на него лучился Маринкин восхищенный взгляд. Шел, спотыкаясь и широко разбрасывая ноги, в сумчатых галифе, разбрызгивая грязь блестящими калошами. Маринка шла немного сзади, просила шепотом: 
- Сема, ну, не надо!.. Не шуми, люди на нас глядят!.. Сема, совестно ить... 
Вечером возле "столовки" плясал Семка казачка и пил с чужими казаками самогон, а перед зарею, шатаясь, добрел до дома и резко постучал в окно. 
Мать, кутаясь в лохмотья, отворила дверь и испуганно отшатнулась. 
- Кто такой? Кого надо? 
- Это я, маманя... 
Чуя недоброе, унимая дрожь, молча пропустила Семку и зажгла огарок. На печке дружно сопели ребята, трещал и чадил огонь. 
- Продал бычка? - спросила, и мелкой дробью лязгнули зубы.