Обида

- Проходи!.. Застрял!..- торопили толпившиеся у выхода казаки. 
- Отошшал, дядя. 
- У него уж порохня отсырела. 
- Держись за землю, а то упадешь! 
- Го-го-го-го!.. 
- Кидай мешок, я подыму, мне сгодится. 
Атаманец, запрягавший у ворот быков, пособил Степану перетаскать на воз мешки, и Степан, дождавшись Афоньку, выехал на площадь. Смеркалось. 
- Иди просись ночевать,- предложил иззябший Афонька. 
- А ты чго ж? 
- У тебя, Прокофич, борода. Ты собою - наглядней. 
Улицу прошел Степан - и ни в одном дворе не пустили. 
- Вас тут каждый день бывает. 
- Негде. Тесно. 
- Переночуете и на улице. 
Степан, с трудом ворочая одубевшими губами, упрашивал: 
- Пустите, аль место перележим? Неуж креста на вас нету?.. 
- Ноне без крестов живем, с жестянками. 
- Проходи, дед,- отмахивались от него. 
Степан вышел из крайнего двора и ожесточенно стукнул кнутом неповинного быка. 
- Вот, Афанасий, люди... Ночевать, видно, под забором. 
- Запалить бы их с четырех концов! Бирюки, а не люди!.. У них снегу середь зимы не выпросишь! 
На элеваторной площади распрягли быков и под рев паровозных гудков легли на санях, набитых мешками. Площадь гомонила. Молодые казаки, собравшись на крайнем возу, складно играли песни. Сиповатым, но сильным голосом один какой-то заводил: 
Ехали казаченьки 
Да со службы домой. 
И огрубелые от ветра и стужи голоса подхватывали: 
На плечах погоники, 
На грудях кресты-ы-ы-ы! 
Степан, прислушиваясь к песне, недоверчиво щупал завязанные чубы тугих мешков, и перед закры тыми глазами его стлалась вспаханная черная деляна, там, у Атаманова кургана, и он, Степан, мечущий из горсти полновесное семя... 
x x x 
В полночь с севера подул жесткий ветер. На крышах вагонов, прибывших из Москвы, хрусталем отсвечивал снег, а возле путей оголенная ростепелью земля чериела, пахла осенью, первыми заморозками, стынущим шлаком. 
Над городом мутно-розовой квадратной глыбой висел элеватор. У дощатого забора понуро жались быки, на площади ветер вихрил морозную пыль, застревая в телеграфных проводах, скулил пронзительно и тонко. 
Под конец ночи, когда дышло Большой Медведицы воткнулось в плоскую крышу элеватора, Степан проснулся. Поворочал онемевшими ногами и встал с саней. Около лежали, тяжело вздыхая, обыневшие быки, взвороченными копнами чернели возы, зябко горбилась бездомная собака. 
Степан разбудил Афоньку. Запрягли и в густеющей предрассветной темноте выехали за город. 
Поднялись на гору. Над городом взвыл паровоз. Афонька, шагавший рядом с Степаном, махнул назад кнутовищем. 
- Ну и ржет, проклятый жеребец! Он на себе по скольки тыщев пудов тягает и хучь бы крякнул. А тут навалил двадцать пудов и страдай пешком всю дорогу. У тебя хучь быки, а у меня ить справа какая: бычок- третяк да корова. Ты ее кнутом, а она, подлюка, хвост на сторону и тебя же норовит обпакостить... Ходи, барышня городская!..- Вывернув опухшие, в желчной мути глаза, он с силой хлестнул кнутом корову и упал в сани, высоко задирая ноги. 
В полдень доехали до Ольхового Рога. По улицам пестрел празднично одетый народ. Тут только вспомнил Степан, что нынче воскресенье. Доехали до церкви и стали. 
- Ну, на бугор не выберемся... Ишь дорога голая. 
- Почти что...- согласился Афонька.- Пески, снегу нет. 
- Придется поднанять, чтоб вывезли до гребня на бричке. 
- Хлебом заплотим, говори. 
На сложенных возле двора слегах в праздничной дреме человек восемь тавричан лузгали семечки. Степан подошел и снял косматую папаху. 
- Здорово живете, добрые люди. 
- Здравствуй соби,- ответил самый старший, с проседью в бороде. 
- А что, не найметесь вывезть нам клажу на бугор? Пески тута у вас, снегу на мале, а мы вот на санях забились... 
- Ни,- коротко кинул тавричанин, усыпая бороду шелухой. 
- Мы заплотим. Ради Христа, вызвольте! 
- Коней нема. 
- Что ж, люди добрые, аль нам пропадать? - взмолился Степан, разводя руками. 
- Та мы не могим знать,- равнодушно откликнулся другой, в заячьем треухе. 
Помолчали. Подошел Афовька, выгибаясь в поклоне. 
- Сделайте уваженье! 
- Та ни. Це треба худобу морыть. 
Молодой, рослый тавричанин в добротном морщеном полушубке подошел к Степану и хлопнул его по плечу: 
- Вот шо, дядько: давайте з вами борка встроим. Колы вы мине придолиете - пидвезу на бугор, а ни - так ни. Ну, як? - Серые, круглые глаза его смеялись, плавали в масленом румянце щек. 
Степан оглядел улыбавшихся тавричан и надел папаху. 
- Что ж, братцы, значит, надсмешка... Чужая беда, видно, за сердце не кусает. 
- Давай опробуем! - смеялся молодой тавричанин, играя из-под смушковой шапки бровями. 
Степан скинул рукавицы и оглядел широкие плечи противника, распиравшие полушубок. 
- Берись! 
- Оце - дило!.. 
Взялись на поясах. Просовывая пальцы под красный Степанов кушак, весело и легко дыша, тавричанин попросил: 
- Пузо пидбери. 
Медленно закружились, пытая силы. Степан, сузив глаза, выворачивал плечо, упираясь противнику в грудь. Тот далеко назад заносил ногу, подтягивал на себя Степана, ломал. Обошли круга три. Степан чувствовал, что молодой, сытый тавричанин его сильнее, и вел борьбу тоскливо, уверенный в исходе. 
Решившись, пригнул колено левой ноги и рухнул навзничь, больно ударившись затылком о мерзлую кочку. Тавричанин, подкинутый Степановыми ногами, перелетел через него, грузно жмякнулся. Степан хотел вскочить по-молодому, как когда-то, но ноги отказались, а на него уж навалился вскочивший тавричанин, вдавил ему лопатки в выщербленный лошадиными копытами снег на дороге. 
Их обступили. Загоготали. Захлопали рукавицами. Степан, выколачивая измазанную папаху, вздохнул: 
- Десяток годков скинуть бы, я б тебя повозил... 
- Но, дядько, так и быть, пидвезу вас на бугор. Ты заробил соби,задыхаясь, довольно смеялся тавричанин.- Поняйте ось к тому двору. 
Хлеб свалили на широкую бричку, и тавричанин, боровшийся со Степаном, щелкнул на тройку сытых лошадей щегольским кнутом. 
- Пеняйте спидом. 
На бугре, верстах в четырех от слободы, хлеб перегрузили на сани. По дороге завиднелся снег, кое-где перерезанный перетяжками.