Записки жандарма

Генерал Новицкий в жандармско-революционном мире являлся знаменитостью. Он 25 лет состоял начальником одного и того же Киевского жандармского управления и прослужил их довольно талантливо и громко. Боролся он некогда с народовольцами и с успехом. Был в молодости красив и представителен. Но это было все.
Когда я встретился с Новицким, это был тучный генерал с короткой шеей, бритый, с энергичной седой головой, с черными нафабренными усами и бровями, с живыми глазами. Говорил громко. Одевался отлично. Дома ходил по-старинному – в белом жилете с Владимиром на шее и в расстегнутом сюртуке.
Он весь был в прошлом и любил рассказывать о былых днях и делах. Нового революционного движения он не знал. Агентуры настоящей не имел. От Витте, после открытия Киевского политехнического института, он получал на специальную по нему агентуру десять тысяч в год, но это было их обоих частное дело. Во всех городских сплетнях и передрягах был отлично осведомлен. Играя каждый день в карты в клубе с местными тузами, между которыми были и евреи, считал, что получает от них богатейший осведомительный материал.
Полиция, чиновники, мирное население его боялись очень, активные же революционеры над ним подсмеивались. Вскоре после моего приезда, зная о предстоящем 25-летнем юбилее генерала по должности начальника-управления, местный комитет РСДРП выпустил посвященную ему крайне ядовитую прокламацию-адрес, отпечатанную во множестве экземпляров «косым» шрифтом.
Окинув прошлую службу генерала и указав на преследования, которым подвергались от него местные организации, комитет благодарил генерала за исключительно снисходительное к нему отношение, благодаря чему комитет, де, мог работать спокойно, и его типография успела «стереть» свой косой шрифт. И вот, меняя последний на другой, комитет считает своим долгом поблагодарить юбиляра. Прокламация била не в бровь, а в глаз и доставила генералу много неприятных минут.
Открытие охранного отделения в городе Новицкий считал как бы личным оскорблением, а меня – своим личным врагом. Такое отношение влияло и на офицеров. Все это далеко не облегчало и без того нелегкую работу. Приходилось рассчитывать только на себя. Скоро счастливый случай подбодрил меня и моих подчиненных.
Однажды в конце января 1903 года филеры встретили неожиданно на улице боевика Мельникова, которого мы так тщетно искали в Крыму. Но Мельников сделался профессиональным революционером, перешел на нелегальное положение и являлся как бы помощником Гершуни по боевой организации. Он принимал большое участие в подготовке убийства Сипягина, стоял близко к одной из эсеровских типографий и исполнял роль разъездного агента. Неудача с Мельниковым являлась большой оплошностью. Я разнес филеров. Были приняты все возможные меры, и на другой день филеры арестовали его. Наткнувшись на филеров, Мельников бросился бежать, юркнул в один из дворов и закупорился в уборной. Взломали дверь и взяли его.
Он жил под фамилией Завадского и, как оказалось, приехал в Киев из Крыма, уехал оттуда перед приездом царя. На квартире у него был найден большой склад новой эсеровской литературы и в том числе манифест «южной» партии социалистов-революционеров. Арестом Мельникова начальство было очень довольно, и потому мы все получили награды, и это нас всех ободрило. Еще больше, чем раньше, все мысли и старания были направлены теперь на Гершуни, роль и значение которого были уже совершенно ясны.
Шавельский мещанин, провизор Герш Исаак Ицков, он же Григорий Андреевич Гершуни, Гершун или Гершунин, являлся создателем и диктатором боевой организации партии социалистов-революционеров. Он организовал убийство Сипягина и покушение на Оболенского, подготовлял убийство Победоносцева и Клейгельса. Азеф был знаком с ним, знал об этих его предприятиях, но сведений о них департаменту не давал, сообщая лишь о Гершуни в общих чертах.
Убежденный террорист, умный, хитрый, с железной волей, Гершуни обладал исключительной способностью овладевать той неопытной, легко увлекающейся молодежью, которая, попадая в революционный круговорот, сталкивалась с ним. Его гипнотизирующий взгляд и вкрадчивая убедительная речь покоряли ему собеседников и делали из них его горячих поклонников. Человек, над которым начинал работать Гершуни, вскоре подчинялся ему всецело и делался беспрекословным исполнителем его велений. Ему особенно поклонялись революционные девицы. В Киеве был целый кружок таких восторженных революционерок, из которых выработалось несколько террористок.
Частью лично, частью через своих подручных Гершуни подыскивал подходящих для террора людей и начинал работать над ними. Так распропагандировал он и направил на убийство слабовольного Балмашова. Он давил на него своим влиянием до последнего дня. Действуя на Балмашова, он в то же время обрабатывал слабохарактерного артиллерийского поручика Григорьева  [136] и его будущую жену Юрковскую  [137], которая одно время была восторженной поклонницей Гершуни, чем, конечно, тот и пользовался. Он систематически подталкивал их на убийство Победоносцева и Клейгельса и, добившись согласия, в течение нескольких дней навещал их, чтобы поддерживать в них революционный пыл и решимость. И в день похорон Сипягина они пошли стрелять в намеченные жертвы, но, оставшись одни, без своего злого гения, они оказались сами собою и совершить убийства не решились.
Они постарались затем совсем отойти от Гершуни и его террора, но это было не так-то легко. Запутав их уже в конспирацию, заставив их уже сделать кое-что преступное и тем скомпрометировать себя, Гершуни не оставлял их в покое. Уехав из Петербурга, он посылал к ним то Мельникова  [138], то Ремянникову  [139] и те, выполняя его поручения, старались склонить их на преступление. Они напоминали им данные ими обещания, Ремянникова даже угрожала. Так фабриковались «идейные» террористы.
Тупого хохла, столяра Кочуру сперва натаскивал сподручный Гершуни – Арон Вейценфельд  [140], а затем за него взялся сам Гершуни. Он в течение нескольких дней гуляет с ним в окрестностях Киева, уговаривая на «подвиг», расписывая ему, каким он окажется «героем». И когда тот согласился, наконец, убить Оболенского, Гершуни держит его в руках до самого момента стрельбы в Харьковском саду Тиволи. В ожидании выхода Оболенского они сидят на скамейке. Кочура хочет закурить, но Гершуни выхватывает портсигар – не смей развлекаться. Выходит Оболенский, и Гершуни толкает Кочуру – иди, стреляй, – и сам исчезает…
Сам Гершуни осторожен до крайности. Он только внушает, натаскивает и толкает на дело. Действуют же другие. Нужны, например, револьверы и патроны – он дает деньги Григорьеву и Кочуре, и первый покупает по его велению патроны для Балмашова, второй же для себя. Правда, Гершуни сам отравляет пули стрихнином, но на то он и провизор. Нужно написать после убийства Сипягина письма за границу, он их составляет, но пишет не он сам. Одно письмо пишет по его указанию Ремянникова, другое же под его диктовку пишет Юрковская.
У Гершуни все продумано и на после убийства. Мстить Оболенскому он посылает Кочуру, хотя на стрельбу вызывался еврей. Важно, чтобы потом узнали, что за крестьян мстил крестьянин. Посылая на убийство Балмашова, Кочуру и Григорьева, он заставляет их писать свои биографии и письма к товарищам. Надо, чтобы это осталось для потомства. Придя за этим к Кочуре в гостиный номер, он предупредительно вынимает из кармана перо, бумагу и чернила. И тот пишет. Если же литература не выходит, Гершуни говорит, что напишет и поправит сам. Сколько таких писем и речей казненных революционеров, которых они никогда не писали и не произносили, выдаются за подлинные, благодаря Гершуни и подобным деятелям!
Рядом продуманных действий, постепенно, но верно втягивал Гершуни в террор намеченных им лиц, и тем не оставалось ничего иного, как исполнить его веления. Есть что-то сатанинское в этом давлении и влиянии Гершуни на свои жертвы. Кочура дрожал перед ним. Он начал давать о нем показания в тюрьме только тогда, когда увидел его фотографию, на которой тот был снят в арестантском халате и в кандалах.