Оповідання, сценарії
Растерянный Михайлик недвижно стоит, не зная — плакать ему или смеяться. Рыцари мотоцикла и мата тупо ржут, забавляясь его печальным обликом. Тангейзер подходит к нему и кладёт руку на плечо.
Тангайзер: (звертаючись до васалів) Чого смієтесь, казли?
Рыцари умолкают.
Тангайзер: Жалко бичка?
Михайлик: Жалко.
Тангайзер: (даючи йому здоровенну палицю) На, бий. Бий, не бійся. Отак, диви.
Тангейзер изо всех сил бьёт по бычку. Михайлик тоже бьёт, но значительно слабее.
Тангайзер: Ще!
Старается Михайлик изо всех сил. Тангейзер брезгливо наблюдает робкие тщания идиота. Однако покорность пациента ему импонирует, и он одобрительно кивает головой.
Тангайзер: Салага ти іщо, черепок.
Он отбирает у совершенно одуревшего Михайлика павлинье перо, втыкает его себе в отверстие шлема, как и положено Тангейзеру. Со стороны всё это выглядит так, будто он оказал Михайлику невиданную честь. Ревут моторы, рыцари уезжают в поисках дальнейших подвигов, нисколько не беспокоясь судьбой несчастного идиота, потерянно глядящего им вслед.
Двор Киндрата Омельяновича. Во дворе Киндрат Омельянович исполняет на аккордеоне военную песню. Сынки в пилотках и фуражках, надвинутых ниже глаз, с наслаждением маршируют по двору. Мотря заводит во двор роскошных бугаёв. Они бесконечно плывут своими великолепными телами, завораживая окружающее пространство лоснящейся красотою первозданности. Внезапно бугаи уходят в разбел (телевизионная терминология). Мотря столбенеет. В кадре, где вот только что были её родные бугаи, виднеется двор Мыколы Гнатовича. Обычно засранный и бесприютный, сейчас он презентует сверкающий, обширный английский газон. Белые леггорны поражают изысканностью форм. Броненосцы, правда, не исчезли вместе с бугаями, но зато превратились в ходячие украшения, сотворенные из червонного золота. Орёл… Ах, какой орёл! На его голове — шапочка из красного бархата, как у кардинала Ришелье. Блистая ярчайшими свежими красками, свисают с верёвки сказочные рушники. Да и верёвка сама, обычно уставшая и обвислая, сегодня натянута, как струна. Десятисантиметровой толщины натуральный персидский ковёр разостлан во весь двор. По нему разгуливает павлин, и его распустившийся хвост меркнет на фоне фантастических соцветий ковра.
Мотря: Цариця Небесная, що ж це робиться?
В эту минуту входит Приська. На её вечно сгорбленной спине — пирамида дров, вершина которой уходит за верхний предел экрана
Мотря: Кумо, а чого ж це раптом у вас рушники такі гарні?
Пріська: Які рушники?
Мотря: Це що, мабуть, гості до вас якійсь приїхали? До Гальки Швидь діточки з города приїхали, то всього навезли — зять в Германії служить, то і коври, і сервіз, і люстру чеську, і кансерви: все ось що значить, діточки, то, мабуть, і вам таке (Все це без знаків пунктуації, дуже швидко) .
Пріська: Та чи ви сказились, кумо? Які діточки? У нас їх з роду не було. Бог не дав.
Мотря: Ой, дивіться, кумо, гріх вам брехати. Бог все чує.
Обиженно надувшись, мучимая любопытством, Мотря отходит от забора. Приська сваливает дрова на персидский ковёр. Кряхтит. Держится за поясницу. Игривые броненосцы ласкаются к хозяйке. Приська нежно гладит реликтовых чудовищ. Постепенно начинает понимать, что во дворе что-то произошло. Она беспокойно обводит взглядом двор, затем щупает рушники и ковёр, получая от этого тактильное, животное удовольствие. Мотря наблюдает за ней с жадным интересом. Тын с макитрами, на который она облокотилась, дрожит мелкой дрожью. Не понимая, что происходит, Приська бежит в хату, за ней — гуськом все твари. Впереди — орёл в кардинальской шапочке, двери же в хату распахнуты настежь, как в картине Репина „Не ждали“. В хате чисто, как в операционной, рушники висят на всём, на чём только можно висеть, дверные косяки увиты веночками из сухой ароматной травы. Утка невозмутимо сидит на гнезде под печкой. Приська, в окружении „живого уголка“, застывает в дверях. Затем, стряхнув оцепенение, бежит во двор. Твари — за ней гуськом.
Пріська: Мерщій діда позвати!
Мечась по двору, она не никак может попасть в калитку, наконец-то ей это удаётся, и она выскакивает на улицу. На лице Мотри в этот момент отражается вся полнота жизни. Ей интересно, страшно и завидно. Она хочет не медля поделиться своими чувствами с Киндратом Омельяновичем, который отрешённо, не покидая свою сладостную нирвану, продолжает нескончаемо исполнять патриотический вальс „На сопках Манчжурии“ на трофейном аккордеоне „Хохнер“.
Мотря: (зловісним напівшептанням, хоча ніхто й не підслуховує) Вставай, Кіндрате, подивись, що у сусідів робиться… Та, трясця твоїй матері, кидай свій баян, подивись хутко.
Кіндрат Омелянович: Та відчепись від мене, клята бабо, бо це не баян, а акордеон.
Дети, марширующие под вальс, поддерживают папашу.
Діти: Грай, тату, грай!
Мотря гневно сплёвывает в их сторону. Киндрат Омельянович продолжает музицировать, бросая похотливые взгляды в сторону собачьей будки. Там Бровко игриво ворчит и грызёт бутылку шампанского
Круча над рекой. Охотники на привале Перова: Степан Чарльзович, Свирид Опанасович и Мыкола Гнатович, воодушевлённые очередной бутылкой, на пари плюют и прыгают в длину. Играющий в эту непростую игру, плюёт, сидя на корточках, а затем прыгает на длину плевка и отмечает свой рекорд, втыкая палочку.
Степан Чарльзович: (цибає) От ви кажете, Свирид Опанасович, шо обізяна некрасіва а от лебідь, по-вашому, красівий?
Свирид Опанасович: Красівий!
Степан Чарльзович: А от давайте так зробимо, — щоб у вас була така шия довга, такі лапи червоні і пір’я кругом? Шо мовчите? Отож, лебідь красівий як лебідь, а обізяна як обізяна. Шо нє ясно?