Греческое сокровище

Георгиоса Энгастроменоса раздирали сомнения. С таким выражением лица отец всегда смотрел на собеседника, о котором никак не мог решить: гений он или дурак? Вслух, впрочем, он сказал совсем другое:
— Сотни людей изучали «Илиаду», не ведая, где погребена Троя…
— Я за них не отвечаю, господин Энгастроменос, я отвечаю только за себя. — Он поднялся со стула и стал расхаживать перед оцеплением родственников. — Может, по этой же причине сотни ученых читали «Описание Эллады» Павсания, а царские погребения и сокровищницы по-прежнему ищут вне микенских циклопических стен.
Настало время удивиться Софье.
— Вы знаете, где находятся в Микенах царские погребения?!
— Мисс Софья, вы позволите мне в следующий приезд в Колон прихватить с собою Павсания? Хотя он посетил Микены во втором веке после рождества Христова, он еще видел источник Персея и сокровищницы Атрея и его сыновей, это во внутреннем дворе. Возможно, он посетил и гробницы поменьше за городской стеной. «Клитемнестра и Эгист, — пишет Павсаний, — похоронены поодаль от стены, ибо были сочтены недостойными покоиться внутри города, где были преданы земле Агамемнон и убитые вместе с ним». Кажется, ясно сказано, что имеются в виду мощные циклопические стены крепости. Я знаю наверняка, где должны быть погребения.
Установилась неловкая тишина. Осведомленность мистера Шлимана относительно местоположения Трои и его готовность начать ее раскопки с грехом пополам умещались в сознании. Но Микены, царские погребения… Последнее доверие к таинственному миллионеру отлетало с вечерним ветерком, родственники вооружались непроницаемым скептицизмом.
«Не может он быть сумасшедшим, — размышляла Софья. — Он столько путешествовал, написал две книги, своим трудом нажил состояние. Эгоцентричный—да, но вряд ли он будет выставлять себя на посмешище».
— Мистер Шлиман, — сказала она вслух, — нам одно непонятно: если вы убеждены в своей правоте, то почему вы не принимаетесь за раскопки Трои сейчас же?
Шлиман вернулся к своему месту и тяжело опустился на стул, словно уже отмахал лопатой целый день.
— Я примусь за них, мисс Софья. Для того чтобы вести раскопки в Турции, нужен фирман из Константинополя, письменное разрешение от великого визиря. Его не просто получить. Я уже обратился с ходатайством. Когда я получу официальный документ, я быстро обменяю его на кирку, лопату и тачку. Археология до тех пор будет ходить в детских штанишках, пока не перестанет быть филологической наукой, пока люди не выйдут из библиотек и не станут копаться в земле. Именно это я намерен сделать. Поэтому я и решил найти себе жену-гречанку. Она будет божьей рукой на моем плече. Моим греческим сокровищем.
Голос его дрогнул, и тонким батистовым платком он промокнул выступившую на лбу испарину.
«Ой-ой, — подумала Софья, — нелегко же придется его жене-гречанке. Если он не найдет Трою или царские гробницы в Микенах, не окажется ли жена во всем виновата?»
4
Приглашение мадам Виктории на воскресный обед Шлиман принял с удовольствием; вообще ему дали понять, что он желанный гость в любое время. Он зашел в пятницу, потом в субботу—и почти отчаялся: сад Энгастроменосов стал буквально проходным двором. Колон ждал от него все новых рассказов о путешествиях и приключениях, и не было никакой возможности поговорить с Софьей наедине. Улучив минуту, Софья, сдерживая улыбку, объяснила ему:
— В Греции молодой девушке непросто остаться одной. Это даже невозможно. Наши священники говорят: «До двенадцати лет не спускайте с ребенка глаз!» Меня, например, одну не выпускали даже на площадь Ромвис, перед самым домом, — обязательно кто-нибудь из братьев смотрел, как я прыгаю через веревочку, играю в «классы» или вожу с девочками хоровод: «Уложи нас месяц спать, чтобы рано в школу встать». Меня и в Арсакейон одну не пускали, пока я не сдала последние экзамены: всегда провожали и забирали из школы братья или прислуга. Еще несколько месяцев назад я была поднадзорным ребенком в белой кофточке и синей юбочке. В Греции девушка несвободна до самого замужества.
Объяснение успокоило Шлимана, и он снова принялся потчевать мужскую половину семейства рассказами о Востоке и Египте.
— Господин Шлиман, — спросил юный Панайотис, — когда вы путешествуете по всем этим странам, как вы узнаете, какие в них деньги?
Шлиман улыбнулся мальчугану и достал из внутреннего кармана толстый черный бумажник.
— Такие бумажники у официантов в Европе, с ними удобно рассчитываться. Видишь, здесь пять карманчиков. В первом у меня американские деньги, во втором французские, в третьем немецкие, в четвертом русские, а в пятом аккредитивы из Египта, Индии, Турции, Японии. В наружном же отделении я держу греческие деньги, чтобы далеко не лазить.
При виде денег у всех братьев загорелись глаза, и гость дал мальчикам подержать и получше разглядеть монеты. Большой любитель денег Александрос спросил:
— Господин Шлиман, а как вы догадываетесь, что чему равняется в другой стране?
— Видишь эту белую карточку на отвороте бумажника? Там записаны валютные курсы всех стран, где я веду свои дела. Это моя личная биржа, каждый месяц я меняю карточку. Сегодня, например, пять драхм равны одному американскому доллару. Одна драхма стоит один французский франк. Четыре рейхсмарки обмениваются на один доллар, британский фунт — на двадцать пять французских франков, а один русский рубль стоит три франка…
Он хитровато сощурился на Панайотиса и прибавил:
— Ночью я держу бумажник под подушкой, потому что сплю долго и бог весть, в какие края занесут меня мои сны.
Панайотис отозвался на шутку восторженным воплем:
— И утром оказывается, что вы проспали свои денежки!
— Увы, да, Панайотис. Я сплю примерно на шести языках, поэтому за ночь я успеваю обогнуть земной шар и к утру истратить все свои деньги.
Софья тоже подержала в руках монеты. «Его хватает на то, чтобы пошутить с Панайотисом. Он добрый и с чувством юмора».
В воскресенье утром, сразу после кофе, Энгастроменосы всей семьей направились через площадь в церковь св. Мелетия. Внутрь не стали заходить—в церквушке едва было места для священников, отправлявших службу, и стариков. Прихожане сгрудились у дверей, переговаривались, сплетничали, успевая подхватывать молитвы и пение. Время от времени в дверях возникал священник и благословлял паству, и тогда каждый трижды крестился.
Сразу после церкви начали стряпать обед. Софья вспомнила, как в Афинах так же с утра с матерью и кухаркой они по часу обсуждали рецепт какого-нибудь особенного блюда—например, барашек, тушенный в белом вине со свежими помидорами, белой фасолью или рубленой петрушкой. Софью воспитали уважительно относиться к еде—и, понятно, к стряпне тоже. В Греции это национальная черта. Девочек приучают к кухне с трех лет, причем это не игра и не попытка чем-то занять ребенка: это своего рода приобщение к таинствам, ибо в гористой Греции пища скудна и трудно достается, если не считать щедрых даров моря. Греки знали, что такое жить впроголодь и даже голодать: в жизни почти каждого поколения случались отчаянные времена, когда и те немногие, у кого были деньги, мало что могли на них купить. Из коренных греков любой подписался бы под словами Еврипида:
Уставленный яствами стол 
Без музыки радует сердце. [8]
Обед и ужин, за которым доедался обед, предваряли молитвой. В церковные праздники Георгиос Энгастроменос осенял хлеб крестным знамением, ибо хлеб был символом Христа. Оставшийся кусок мадам Виктория целовала: это был святой хлеб, как в причастии.
Обеденный стол был отрадой греческого дома. Греки любили поесть, сев за что-нибудь основательное либо просто не выпуская целый день кусок изо рта. Женщины расплачивались за это тучными бедрами, мужчины же, как ни странно, оставались поджарыми. Георгиос Энгастроменос составлял исключение, но, видимо, было только справедливо, чтобы такому хорошему человеку было отпущено всего побольше.