Долгорукова

   — Саша, неужели ты веришь этой гадости?!
   — Я не хочу верить, не хочу. Но ты всё делаешь, чтоб я поверил. Где ты была в тот вечер, когда я приезжал?
Она помолчала, взглянула на него в нерешительности.
   — А ты не будешь сердиться?
   — Я уже сержусь. Я могу только перестать сердиться, если ты объяснишься.
   — Я с Мишей была в ресторане. Цыган слушали.
   — Как цыган? Каких цыган?
   — Обычных. Которые поют. Это очень модно теперь. И, верно, обронила там. А кто-то нашёл.
   — Но как же ты могла уехать, если мы договаривались, что я приеду?
   — Ты сказал — может быть. Если сможешь вырваться. А мне было так тоскливо в тот вечер. Я всё время одна, всё чего-то жду. Другие живут, а я жду жизни.
   — По-твоему, цыгане — это и есть жизнь?
   — А что ж, и они. А что я вижу? Четыре стены, карету, короткие прогулки, иногда бал или театр, и то все смотрят как на прокажённую.
   — Катя, но ты же понимаешь, что я и рад бы чаще видеть тебя, но у меня обязанности, долг...
   — Да, да, конечно. У тебя обязанности, долг, дела, приёмы, совещания — у тебя всё, а у меня ничего.
   — Почему ничего? А наши свидания?
   — Да, да, свидания — тайком, наспех, между министром и послом.
   — Ты несправедлива, Катя. Я делаю всё, что могу, больше, чем могу. Я отдалился от жены, детей, братьев, я отстранился душой от реформ, которые сам же и начал, а без меня их с радостью похоронят. Ты — моя семья, моё будущее, всё рядом с этим не обязательно и скучно. Я гоню время от встречи до встречи, я загадываю их, я живу или прошлой встречей или новой, у меня не стало настоящего времени, хотя это противно Богу, я чувствую вину свою перед Ним и молюсь каждый день, чтоб Он простил меня. Он может гневаться на меня. Он — да, но ты?.. Зачем ты?
   — Затем, Саша, что я живой человек и вижу, как живут другие женщины, мои подруги по Смольному. Все уже замужем, у них семьи, дети, они думают о будущем, а я, о чём я думаю?
   — Мне казалось, ты думаешь о нас, обо мне.
   — Да, да, конечно. А ты?
   — Я?
   — Ты обо мне думаешь? Нет, не в чувственном смысле, а в практическом?
   — Практическом? Я же поклялся тебе: как только смогу...
   — Саша... Ты же христианин. Ты же не можешь хотеть, чтобы другой человек... — она не договорила.
   — Что ты! Господь с тобой! — ужаснулся Александр.
   — А как же ещё ты сможешь... — она снова не договорила.
Он замолчал, отвернулся. Потом сказал глухо:
   — Ты хочешь выйти замуж?
   — Александру Сергеевну ты ж выдал.
   — Ты хочешь — как она? — Катя не ответила. Он повернулся к ней. — Отвечай. — Она молчала. — И уехать как она?
   — Ты же сам услал её мужа губернатором в Варшаву.
   — Ты хочешь, чтоб мы расстались?
   — Нет, — не сразу ответила Катя.
   — Чего же ты хочешь?
   — Быть в равных с тобой обстоятельствах.
   — Чтоб ты тоже изменяла мужу? — Она не отвечала, отвернувшись. — Но это будут не равные обстоятельства, — сказал он ей в затылок. — Мария Александровна болеет, мы с ней... — он помолчал. — А твой муж... — его голос прервался. — О, Господи, я только подумаю — кровь в голову бросается. — Он отошёл, постоял, прижавшись лбом к холодному стеклу, потом повернулся к ней. — Ладно, давай прекратим этот разговор. Ты свободная женщина, Катя, ты вольна распоряжаться своей судьбой, если... если ты теперь считаешь, что я уже не твоя судьба. Быстро ты переменилась.
   — Я не переменилась, Александр Николаевич.
   — Полно, Катя, я не мальчик, я чувствую, что-то между нами пролетело. Я не знаю — что. Может, и ты сама не знаешь. А может, знаешь, да не говоришь. Ладно, пусть. Я не буду более досаждать тебе своей настойчивостью. Захочешь увидеть меня — дай знать. Через Александра Михайловича, ты знаешь, как его найти. Прощай. И хранит тебя Бог...
9 октября 1867 года. Царскосельский парк.
Александр в сопровождении Рылеева и Шувалова совершал свою обычную утреннюю прогулку.
   — И ещё, Ваше величество... — Шувалов искоса взглянул на Рылеева. — Я бы посоветовал усилить охрану Вашего величества во время прогулок. Здесь, в окрестностях, замечены подозрительные личности, могущие входить в число разыскиваемых нигилистов. И я бы даже просил Ваше величество о сокращении этих прогулок.
   — Ну полноте, граф, ты меня ещё в четырёх стенах запри.
   — Но, Государь, я же пекусь о благе Вашего величества.
   — Ты печёшься, граф, о своём благе. Чтоб тебе хлопот поменьше было. Нет уж, уволь, я привычек своих менять не стану. Это тебя, поди, Мария Александровна подбила, она тоже против моих прогулок. Ладно, не спорь. У тебя всё?
   — Почти, — и Шувалов покосился на Рылеева.
   — Александр Михайлович, — обратился Александр к Рылееву, — оставь нас одних. Но не уходи далеко, ты мне ещё понадобишься.
Рылеев молча поклонился и отошёл в боковую аллею.
Александр посмотрел на Шувалова.
   — По поводу поручения Вашего величества. Вчерашнего.
   — А... Уже узнал? Так что?
   — Второго октября в ресторане действительно пели цыгане. И приличной публики было не так уж много, так что...
   — Кто?
   — Его императорское высочество в сопровождении известной особы...
   — Константин Николаевич?
   — С вашего позволения — Николай Николаевич.
   — Как? И он? — удивился Александр. — С кем же?
   — Тоже с балериной.
   — Кто такая?
   — Некая Екатерина Числова.
   — И давно они?..
   — Не могу знать, Ваше величество. Но если...
   — Нет, нет, — остановил его Александр. — Это дело семейное, я сам поговорю с ним.
   — Как будет угодно Вашему величеству.
   — Кто ещё?
   — Ещё... Ещё князь Михаил Михайлович Долгоруков с двумя дамами. — Шувалов сделал паузу, ожидая вопроса, но Александр никак не реагировал. — Кто были дамы, установить пока не удалось, но если Ваше величество...
   — Нет, нет, — снова остановил его Александр. — Я тебя просил узнать про моих приближённых, а не про их... их слабости. Ты помнишь мою вторую просьбу?
   — Какую?
   — Забыть про первую, как только ты её выполнишь.
   — А какая была первая? — улыбнулся Шувалов.
Александр поглядел на него и, поняв смысл его слов, улыбнулся тоже.
   — Благодарю тебя. Ступай. И крикни по дороге Рылеева...
5 мая 1871 года. Набережная Фонтанки.
По набережной гуляли граф и генерал. Тепло, они без пальто, со спины казалось, что это два обывателя вышли погреться на солнце после долгой промозглой зимы.
   — Я попросил вас встретиться, генерал, поскольку узнал кое-что новое об интересовавшей нас особе.
   — Они расстались?
   — Если бы. Всё наоборот. Похоже, они вместе собираются в Эмс.
   — Это точно?
   — По моим данным Рылеев хлопочет через лифляндского генерал-губернатора о двух рижских паспортах для каких-то дам. Я так полагаю, что для наших.
   — А кто вторая?
   — Должно быть, её новая наперсница. Некая мадемуазель Шебеко. В этой связи, полагаю, нам надо поменять тактику. Коли ваш альковный протеже оказался несостоятелен и не оправдал наших надежд...
   — Граф...
   — И более того, вместо того чтобы влюбить её в себя, влюбился в неё сам и теперь уж вовсе стал неуправляем...
   — Но он выполнил нашу вторую просьбу.
   — И что? И тоже всё наоборот получилось. Вместо того чтобы Государь заподозрил княжну, он, похоже, заподозрил нас.
   — Нас?
   — Ну не вас или меня, до этого, Бог милостив, дело ещё не дошло... Так вот, чтобы оно и дальше не дошло, надо убрать вашего ловеласа от греха подальше. Куда-нибудь на Кавказ, скажем. Это во-первых. А во-вторых, надо обратить внимание на эту мадемуазель.