Хреновинка-Шутейные рассказы и повести]

— Как же все-таки с коровой быть? — подшибил председатель щеку кулаком и призадумался.
— А вон Архипыч чай под окошком пьет, — взошел в дверь Васютка Огурцов. — Вы, товарищ Карнаухов, высуньтесь да словесно ему и крикните: «Веди, мол, немедленно свою корову ко вдове».
— Как же это так можно, словесно, — взволновался председатель.
Васька же Огурцов сказал:
— В таком случае, ежели лично вам страшно, дайте предписание председателю сельсовета.
— Резонт! — вскрикнул товарищ Карнаухов, и его потное лицо вдребезги раскололось радостной улыбкой.
…И когда проходили со службы…
…Архипыч, действительно, под раскрытым окошком чай пил, на окошке герань цветет, а на полу, у шестка, черти сахар косарем на мелкие кусочки кромсают.
…Первый прошел регистратор Васька Огурцов, снял кепку, поприветствовал Архипыча.
Вторым — секретарь. Низким поклоном тоже поприветствовал Архипыча и шляпой вправо-влево помахал.
Третьим — председатель волисполкома проходил.
— Здорово, Архипыч! — крикнул он. — Чай с сахаром!
— С медком, — поправил колдун и захехекал.
— Ну как, меду много нынче?
— Есть… У меня всего много… Иди-ка, погляди, сколько у меня слуг-то под шестком сидит…
— Хе-хе, — захехекал и председатель. — На мой взгляд — это предрассудок. Глупости…
— Чего-о-о? — тут колдун встал во весь свой великий рост и сутуло перегнулся в окно, на улицу.
Но председателя и след простыл, у председателя неожиданно заболел живот, председатель без оглядки домой спешил.
* * *
Вдруг схватило живот и у председателя сельсовета, рыжего коротконогого Павлухи. А Павлуха, надо заметить, в двух верстах, на хуторе существовал.
— Вот дьяволы, — сказал Павлуха и сразу животом на горячую печь прилег. — Колдун напротив их живет, а они мне предписание прислали за две версты.
И не мог всю ночь уснуть.
Всю ночь не сомкнули глаз и чертенята колдуна: они такую возню подняли на чердаке у рыжего Павлухи, такой гам развели по всему двору, что даже собачонка Пестря — ходу, ходу — да прямо в лес, и щенят своих под амбаром бросила.
Рыжий Павлуха обнял возвратившуюся беглянку бабу под самую грудь, накрылся с головой среди лета полушубком да так до утра и простучал зубами.
Утром Павлухина баба снесла колдуну свеженьких преснушек.
— Кушай, Архипыч, на здоровье, — сказала баба, поглядывая пугливо под печку, под шесток: там ухваты сами собой шевелились помаленьку. — Павлуха кланяться тебе велел.
А Павлуха думал-думал, потел-потел — и послал предписание милицейскому: немедленно отобрать самолучшую корову от Архипыча и отвести ее Арине, — так, мол, волисполком требует, а с волисполкомом — город — строгий, мол, наказ, живо, спешно!
Милицейский тоже не спал всю ночь, но его черти не тревожили, да не больно-то он и верил в них, не спал он по совершенно иной причине. Милицейский об этой неделе накрыл самогонщиков, а ихнюю механику вдребезги колом, и четвертые сутки сам-друг поздравлялся в амбаре самогоном.
Когда же принесли за печатью предписание, милицейский быстро протрезвел, задрожал со страху и вот тут-то увидел маленьких, этак вершков пяти-шести, двух дьяволят. Один сидел на зеркале и, скрючившись, обкусывал на задней лапке когти, другой на самоваре устроился — удобно, как в санях, — зубы скалит и от нечего делать самый кончик хвоста крутит.
— Ах вы, неумытики!.. — крикнул дико милицейский. Дьяволята — жжих! — и нету.
Он снял веревку, чтоб от колдуна вдове корову отвести, и решительно направился к избе Архипыча.
Идет браво, но не так, чтобы уж твердо очень — дорога все-таки покачивалась чуть, — идет, бубнит:
— Говорено тебе, дураку, на митингах: предрассудок есть достояние темных масс… А ты, дурак, колдуна бояться, чертей на самоваре видеть? Тьфу!
Только сплюнул да хотел немножко посморкаться — ой, ой! — два дьяволенка перед ним по дороге, как белки, скачут. Милицейский из револьвера в одного — раз, в другого — раз! Дьяволята — жжих! — и нету.
— Черта с два, чтоб я стал вас трусить, — самодовольно сказал он.
Вот и волисполком, а через дорогу изба колдуна, Архипыча. Милицейский остановился против колдуновских ворот, кровь то приливала к голове, то отливала, одна нога готова бы пойти, пожалуй, другая — стоп.
— Ах ты, пес, — выругался милицейский, а самого так и повело всего, аж плечами передернул. — Какой же я после этого кандидат в партию, дурак паршивый… Да что я, колдунов, что ли, не видывал? Что он, килу, что ли, мне сделает, хомут насадит, грыжу припустит или моей гражданской жене личность на затылок повернет? Иди, иди, паршивый дурак, не бойся!.. А вот я те потрясусь…
В этот миг колдуновские ворота сами собой распахнулись, и рыжая корова прямо к милицейскому. Милицейский так растерялся, что хотел из уважения шапку перед коровой снять, а корова облизнулась да человечьим голосом ему: «Ах, ты со двора пришел меня сводить?»
Милицейский взмахнул рукавами, ахнул — шапка слетела с головы, — и побежал.
— Стой, куда это ты? — остановил его мужик.
— Туда, — прохрипел милицейский, — сбесилась… Корова колдуна сбесилась…
— Чего врешь, тихо-смирно коровушка идет, — сказал мужик. — А чего это у тебя глаза красные какие? Луком, что ли, натер? И физиномордия опухши?
— Так, — сказал милицейский, задыхаясь. — С самогоном тут… Затрудненье такое вышло… То да се… Фу, батюшки мои, взопрел как!
Он присел на луговинку, закурил. Руки тряслись, едва крючок свернул. А мужик ушел. Сидит милицейский, дым пускает, а напротив — церковь божья.
— Все это затемнение народных умов, — сказал он в пространство. — Вот в партию попаду, буду пропаганду мужикам пущать, чтобы из церкви кинематограф сделали… Гораздо больше удовольствия.
Встал, отряхнулся и пошел к Арине. Колдун под окошком чай пил, издали борода белела. Милицейский на всякий случай какую-то молитву в уме творил. Ну, и ничего, ни коровы, ни чертей. Ах ты, дьявол, как же совместить?
* * *
Вот тут-то она и проснулась, вдова Арина, глядь… милицейский перед ней.
— Ишь ты, как сладко почиваешь, — сказал он Арине и покосился на зеркало, на самовар: ничего, благодаря бога, спокойно, окаянных нет.
Арина встала, потянулась, взяла на руки ребенка.
— А я с великой радостью к тебе, вдова.
— Ну? С какой? Уж не коровушку ли привел?
— Вот именно… По коровьей части.
Он полез в карман, хотел предписание вынуть, вдруг выхватил из кармана руку и с омерзением что-то швырнул на пол.
— Чего-то ты?
— Так… Животная одна, — упавшим голосом сказал он, плюнул на руку и вытер об шинель.
Арина ребенка жвачкой кормит, прекрасно улыбается. Милицейский ухмыльно головой крутнул, сказал:
— Вот видишь, крестьянско-рабочее правительство как заботится о тебе: наилучшая корова тебе вышла.
— А где же она?
— Ступай, веди. Вот и веревка, — проговорил милицейский, но в его руках вовсе не веревка, а черт знает что: в его руках был бабий повойник.
— Чья же корова-то?
— Корова-то? — переспросил милицейский и сунул красный повойник в карман. — Корова знатная. То есть такая корова, благодарна будешь.
— Да чья же? Уж не Кукушкиных ли?
— Корова-то? Нет, не Кукушкиных. А вот какая корова… С такой коровой любой парень на тебе, защурившись, женится. Не корова, клад! — Милицейский нагнулся и заглянул на улицу. — Да вот она идет. Вот у меня и предписанье, иди, бери. — А сам тихонько от окошка прочь: корова повернула к нему рога и что-то хотела спросить по-человечьи.
Арина крикнула:
— Как? Это?! Колдунова?! — бросила ребенка в люльку, брякнулась на кровать, завыла.
Баба плачет, ребенок плачет, милицейский в угол к печке сел, в его глазах темный свет дрожит, вот-вот сейчас черти примерещатся.
— Мне бы только в партию попасть, — провилял он шепотом, — там так обработают меня, что… — А вслух сказал:
— Что ж, корова настоящая, корова дойная, ты взглянь, вымя-то какое… А во избежание предрассудков каких темных, ты ее можешь святой водой окропить, даже батюшку, отца Кузьму, позвать с иконой, с богородицей.