История Рима от основания Города
46. Войско выстраивается, не отказывается и враг: ни вейяне, ни этрусские легионы. Они почти уверены были, что с ними так же будут сражаться, как сражались с эквами; можно-де надеяться и на другое, более тяжкое преступление, ввиду столь сильного раздражения и когда к тому представляется двойственный случай [214]. Но дело вышло совсем иначе: ни на какую из предшествовавших битв римляне не шли с бóльшим ожесточением – так озлобило их, с одной стороны, издевательство врага, с другой – медлительность консулов. Едва этруски успели развернуть ряды, как в самом начале суматохи дротики были не то что пущены, а, скорее, зря брошены, и дело дошло до рукопашной, до мечей, когда сражение отличается особенной яростью.
В первом ряду Фабии обращали на себя внимание и служили примером гражданам. Тут находился и Квинт Фабий, бывший три года назад консулом; стремительно несясь в густые ряды вейян и неосторожно попав в кучу врагов, он был пронзен мечом в грудь этруском, человеком страшной силы и мастером владеть оружием; когда меч был извлечен, Фабий упал, склонив голову к пробитой груди. Гибель этого одного мужа почувствовали оба войска, и римляне стали отступать; но консул Фабий перепрыгнул через тело и, выставив вперед небольшой щит [215], сказал: «В том ли вы клялись, воины, что вернетесь в лагерь беглецами? Или вы даже трусливейших врагов боитесь более, чем Юпитера и Марса, которыми вы клялись? А я, не дававший клятвы, или вернусь победителем, или, сражаясь, лягу здесь около тебя, Квинт Фабий!» Тогда Цезон Фабий, консул предыдущего года, сказал консулу: «Или ты думаешь, брат, убедить их этими словами сражаться? Боги, которыми они клялись, заставят их; мы же, как подобает вождям, как прилично роду Фабиев, будем возбуждать мужество воинов сражением, а не увещеваниями». Так два Фабия с копьями наперевес выбежали в первый ряд и увлекли за собою все войско.
47. Когда на одной стороне битва была восстановлена, консул Гней Манлий поощрял сражаться на другом фланге, где счастье было почти таким же изменчивым. Как на том фланге было с Квинтом Фабием, так и тут за консулом Манлием, пока он гнался за врагами, точно они были уже разбиты, бодро следовали воины; когда же он, получив тяжкую рану, вышел из строя, они дрогнули, думая, что он убит, и отступили бы, если бы поколебавшееся счастье не поддержал другой консул, прискакавший во весь опор в эту сторону с несколькими отрядами всадников, крича, что товарищ жив и что он сам победил, так как другой фланг врагов рассеян. Для восстановления порядка является и сам Манлий. Узнав обоих консулов, воины ободрились.
Вместе с тем ряды врагов были уже редки, так как, надеясь на численное превосходство, они послали резервы брать лагерь. Сделав на него не особенно энергичное нападение, они тратили время, думая больше о добыче, чем о битве; тем временем римские триарии [216], не бывшие в состоянии выдержать первого натиска, послали к консулам известие о своем положении, а сами по собственному почину собрались в кучу, возвратились к преторской палатке и возобновили сражение. Консул Манлий, вернувшись в лагерь, поставил у всех ворот воинов и отрезал врагам путь. Это отчаянное положение возбудило в этрусках скорее ярость, чем храбрость. Ибо после нескольких неудачных нападений в тех местах, где являлась надежда выйти, одна кучка юношей бросилась на самого консула, заметив его по оружию. Его спутники первыми приняли на себя стрелы, но затем не в состоянии были выдержать напор: консул пал, пораженный смертельной раной, и все рассеялись. Храбрость этрусков растет, а трепещущих римлян страх гонит через весь лагерь, и они дошли бы до крайности, если бы легаты, подхватив тело консула, не открыли одни ворота, освободив путь врагам. Тут они выскочили, но, уходя беспорядочной толпой, натолкнулись на победителя – другого консула. Здесь враги были снова рассеяны и перебиты.
Одержана была блестящая победа, но ее омрачила смерть двух столь славных мужей. Ввиду этого, хотя и состоялось сенатское постановление относительно триумфа, но консул заявил, что он вполне согласен допустить триумф войска вследствие особенной его доблести, проявившейся в этой войне, если только оно может праздновать триумф без вождя; сам же он по причине семейного траура по смерти брата Квинта Фабия, ввиду того, что государство, потеряв одного из консулов, отчасти осиротело, пораженный общественной и частной скорбью, не может принять лаврового венка. Этот отказ от триумфа был славнее всякого триумфа – так иной раз своевременно отклоненное прославление воздавалось в большей мере. Затем он распоряжался подряд двумя похоронами, товарища и брата, и обоим сказал надгробные речи; уступая им при этом свои заслуги, он тем самым вызвал признание большей части их за собой. Вместе с тем, помня о задуманном в начале консульства примирении с плебеями, он распределил между патрициями лечение раненых воинов. Большая часть была помещена к Фабиям, и нигде за ними не было более тщательного ухода. С этого времени Фабии стали уже популярны исключительно благодаря своим качествам, полезным для государства.
48. Итак, вместе с Титом Вергинием получил консульство Цезон Фабий [479 г.], опираясь столько же на патрициев, сколько и на плебеев. Пользуясь тем, что надежда на примирение уже в некотором смысле возникла, он заботился о войне, о наборе и обо всем ином в такой же степени, как о том, чтобы при каждом удобном случае плебеи сближались с патрициями. С этой целью в начале года он высказал мнение, что, прежде чем выступит какой-нибудь трибун с аграрным законопроектом, сенаторы должны предупредить его своим даром, разделив возможно равномерно плебеям отнятое у врага поле: вполне справедливо, чтобы им владели те, чьей кровью и потом оно приобретено. Сенаторы отвергли это предложение; некоторые даже жаловались, что энергичный некогда характер Цезона вследствие чрезмерной жажды славы слабеет и исчезает. Дальнейшей борьбы партий в городе не последовало. Латины были тревожимы нападениями эквов. Цезон, посланный туда с войском, перешел в землю самих эквов, чтобы опустошать ее; последние отступили в города и держались в стенах; вследствие этого не произошло ни одной замечательной битвы.
Между тем вейяне нанесли поражение вследствие неосторожности другого консула, и не явись своевременно на помощь Цезон Фабий, войско погибло бы. С того времени не было ни мира ни войны с вейянами; дело стало очень похоже на разбой: перед римскими легионами они отступали в города; но как только узнавали об их удалении, делали набеги на поля, превращая попеременно войну в мир, а мир в войну. Таким образом, нельзя было ни бросить, ни закончить этой борьбы. А между тем предстояли и другие войны: со стороны эквов и вольсков, которые оставались спокойными лишь до тех пор, пока давала себя чувствовать свежая боль от последнего поражения, или же – в ближайшем будущем – со стороны сабинян, постоянно враждебно настроенных, а также от всей Этрурии. Но вейяне были врагами не столько страшными, сколько постоянными, и чаще тревожили обидами [217], чем действительными опасностями; таким образом они ни минуты не позволяли забыть о себе и заняться чем-нибудь другим.
Тогда явились в сенат Фабии. За всех речь держит консул: «Как вам известно, сенаторы, война с вейянами нуждается не столько в большом, сколько в постоянном отряде. Вы заботьтесь о других войнах, а Фабиям предоставьте вейскую. Ручаемся вам, что величие римского имени не подвергнется там опасности. Мы имеем в виду частными средствами вести эту, так сказать, нашему роду принадлежащую войну; государство будет свободно от поставки туда воинов и отпуска денег». За это была выражена им глубокая признательность. Выйдя из курии, консул вернулся домой в сопровождении толпы Фабиев, стоявшей в ожидании сенатского постановления в преддверии курии. Им приказано было на следующий день явиться в оружии к дому консула; затем они разошлись по домам.