Пятая рота
— Виноват, товарищ капитан, — ответствовал я, — пытался забраться на БАТ, и сорвался нечаянно.
— Сорвался, говоришь? — Востриков оглядел запыхавшихся кавказцев, меня Щербаничей, троих разведчиков, — Ну-ну. Не падай больше.
И двинулся к цепочке карантина.
Едва он ушел, Рыжий предложил:
— Сегодня, через два часа после отбоя деретесь один на один. Всё. Разойтись.
Мы выгребли на простор и с самым простодушным видом вновь принялись собирать бычки, консервные банки и весь мелкий мусор. При этом, кавказцы переглядывались друг с другом, а славяне — между собой. Мол, всё в порядке.
Не судьба нам была помахаться в эту ночь.
6. Земляки
День догорал. Прошел ужин, и солнце вертикально падало к горизонту. Заканчивался мой первый день в Афгане, и было странно, что меня до сих пор еще не убили. После обеда к нам в модуль пришел капитан — начальник строевой части полка. Из Ленинской комнаты принесли стол и табуретку, поставили их прямо по середине спального помещения, и за этим столом капитан проводил личное собеседование с каждым из прибывших для дальнейшего распределения нас по подразделениям. Когда настал мой черед, капитан раскрыл мой военный билет, увидел запись о гражданской специальности: «чертежник-конструктор» и предложил:
— А давай к нам, в штаб?
Предложение было заманчивое. Близость к командирам, кондиционер в окошке, прохлада в кабинете. Никакой дедовщины. Полугражданская жизнь. Знай, сиди себе, черти таблицы или скрипи перышком с тушью. Лафа! Все время будешь чистеньким, всегда сытым. Ни пинков тебе, ни тумаков.
Только в учебке перед распределением в войска я уже отказался от еще более заманчивого предложения. Начальник связи дивизии подполковник Ильин предлагал мне идти к нему на узел связи. Мол, и чертежник я, и конструктор, и связь за полгода изучил — лучше некуда. Соблазн был действительно велик. Узел связи «Рубин» был не дивизионного значения. Союзного! Я был на нем несколько раз, когда меня посылали туда с поручениями. С него можно было соединиться с любым узлом связи Вооруженных Сил! От Бреста до Камчатки. Да что Камчатка! С Германией — ГСВГ. С Чехословакией, Венгрией — ЦГВ. С Кубой. Чуть не с космосом. Можно было даже позвонить себе домой. В любой город Советского Союза. А уж Китай и Иран прослушивались как родные. И тоже — тишина, кондиционеры, никакой дедовщины. Только связь качай. Обеспечивай.
Но мне позарез нужно было «проверить себя». То есть раз и навсегда решить для себя: мужик я или нет? И как бы тогда я выглядел в своих глазах, зная, что мои одновзводники пойдут в Афган, а я останусь в бункере «Рубина»? В холодке, тишине и безопасности. Пацаны полезут под пули, а я в это время буду по телефону с мамой разговаривать. Это мне решительно не подходило: все под пули — и я под пули. Все в колодец — и я за всеми. А коль скоро я зачеркнул для себя штабную карьеру на узле связи союзного значения, то что значил для меня штаб какого-то полка? Даже смешно, ей богу. Пусть кто-нибудь другой рисует таблицы, пишет тушью и сидит в холодке. Не для того я полгода изучал связь, чтобы в штабной прохладе отсиживаться.
Ну, на нет, как известно, и суда нет. Не хочешь булку с маслом — ешь хрен с горчицей. И я был распределен во второй взвод связи.
Несколько слов об устройстве горнострелкового полка. Помимо батальонов, в полку есть спецслужбы — саперная рота, рота материального обеспечения, ремонтная рота, разведрота, рота связи. В разведроте и роте связи тоже есть свои взводы. А стрелецкий батальон является как бы уменьшенной копией полка. Если в полку — разведрота, то в батальоне разведвзвод. Если в полку РМО, то в батальоне взвод материального обеспечения. Так, в батальоне есть свой собственный отдельный и независимый взвод связи. В первом батальоне — первый взвод связи, во втором — второй и так далее. Вот в это батальонное звено я, к великому своему разочарованию, и был назначен. Я-то изучал серьезные радиостанции, антенны, фидеры. А в батальоне связь делали на примитивнейших Р-149. У постовых милиционеров похожие рации. Большого ума не надо, чтоб в них разобраться. Если не полный дундук, то через пять минут вникнешь, как частоту ловить, как на связь входить. Получалось, что полгода в учебке были потрачены напрасно.
День тягуче подходил к концу а, никакой развлекаловки не предвиделось, если не считать предстоящей ночной битвы с Амальчиевым. Распределили меня черт знает куда. Щербаничей, тех распределили в роту связи, на родимые Р-142. Они ходили довольные. Хрена ли им не радоваться, когда с этой радиостанции они со всем Афганом могут связаться! Со всеми пацанами из нашей учебки. Других-то связистов в Афгане не было. Сержантов-связистов готовил только Первый городок Ашхабада. На любом узле связи, за любой радиостанцией Сороковой армии сидели наши однокашники. Или те, кто раньше нас закончил нашу учебку. Вот Щербаничи и ходят именинниками. А мне досталось таскать на себе эту Р-149, которую в натовских войсках называют «волки-толки» — ходилка-говорилка (walky-talky). Ни ума, ни таланта не нужно. Дай мне Бог, чтоб я с нее мог с полком связаться. Она вообще рассчитана на три километра дальности устойчивой связи.
Настроение было похоронное. Меня, всего такого из себя красавца и умницу, засунули в пехоту. В пехтуру. При упоминании слова «пехота» в голову не приходило ни одного определения, кроме «тупорылая». Тупорылая пехота. А какая она еще может быть? «Сижу в кустах и жду «Героя». Это эмблема пехоты так расшифровывается. Звездочка, окаймленная венком.
Все рода войск имели иное толкование эмблем, нежели это было описано в Уставе. Десантура носила в петлицах «летучих обезьян». Пушки артиллеристов назывались «два хрена на службу забил». Эмблема связи называлась «мандавошка». Она и в самом деле смахивала на жучка или комара с крылышками. И самих связистов часто называли мандавошками. В этом не было ничего обидного, мы же знали, что связь — уважаемые войска. Войсковая интеллигенция. А все остальные — так… Покурить вышли.
Ночью предстояло махаться с Амальчиевым. Судя по нему, драться он умеет и любит и башку-то он мне расшибет. Не страшно было получить по морде. Тут другое…
Сам я вырос на рабочей окраине в хулиганском районе. Половина нашего двора успела пересидеть в тюрьме. Не драться было невозможно. Без драки не обходилась ни одна дискотека. Все праздники и гулянья неизменно оканчивались побоищем. Поэтому, драться я не боялся, но ужасно не любил это занятие. Мне скучно было драться. Я знал тьму занятий интереснее драки, а, кроме того, я не мог ударить человека по лицу. Не мог и все! Мне было физически больно это сделать, как будто бью не я, а меня. Я представлял себе боль другого человека от моего удара и у меня опускались руки. Не мог я человеку нанести удар в лицо. Да, дрался. Куда было деваться, чтобы не выглядеть белой вороной? Но удары наносил по корпусу, а чаще вообще ставил блоки и уворачивался. Дыхалка у меня была — будь здоров, и противник вскоре уставал молотить руками воздух. И вот сегодняшней ночью меня, почти чеховского интеллигента, будет разделывать под орех наглый Амальчиев, а я не смогу ему ответить. Сегодня в парке я двинул ему в глаз скорее от отчаяния, нежели осознанно. Просто было жалко, что три кавказца меня отлупят ни за что ни про что. А отколотили бы — будь спокойничек! Совершенно безнаказанно — трое на одного. Вот эта их безнаказанность меня и взбесила. Есть у тебя претензии к человеку — подойди к нему, отведи в сторонку один на один, как мужчина, а не кодлу с собой приводи. Вот я и подумал тогда: «будь что будет, пусть они меня втроем сейчас задолбят, но хоть один раз я ему врежу!».
Сегодня в парке я впервые в жизни ударил человека по лицу.
В таких вот невеселых размышлениях сидел я на крыльце модуля и курил. Кафельные плитки, разогретые за день, отдавали свое тепло моей заднице. Рядом прикалывались Щербаничи. Хрена ли им не радоваться? Не их загнали в пехоту и не им сегодня ночью идти махаться. Я отрешенно смотрел на струйку дыма от сигареты и перспектив в этой жизни для себя не видел никаких. В первый же день в Афгане я нажил себе серьезного врага. До отбоя было еще часа два, заняться было нечем, а тут еще земляки портили настроение.