Зарубежный детектив (Человек со шрамом, Специальный парижский выпуск, Травой ничто не скрыто) с иллю

— Ну что ж, — усмехнулся поручик, — технический прогресс повлиял даже на преступников. Они осваивают новые методы одурманивания своих жертв.
— Кроме того, наши бандиты никогда не пользовались ножами. А Цурусь упорно твердит, что низенький угрожал ему ножом. У Качаровского не найдено пистолета, хотя по описаниям прежних налетов у обоих преступников имелось огнестрельное оружие.
— Мальчик с пальчик мог выбросить свой пистолет в лесу.
— Поищем, — согласился Хшановский. — Не понимаю, однако, почему он пистолет бросил, а черный чулок и нож оставил.
— Видно, не успел. Оружие было самой опасной уликой, поэтому он отделался от него в первую очередь. А потом его схватили.
— Могло, конечно, случиться и так, как вы говорите. Но у меня в запасе еще один убедительный аргумент, подтверждающий мою точку зрения.
— Какой же?
— А такой — в кассе магазина было всего четыре-пять тысяч, и, кроме того, они ежедневно сдают всю выручку в сберкассу в Цеханове. «Человек со шрамом», которому известны даже наши милицейские тайны, вдруг не знал того, что наверняка не секрет ни для жителей Кицина, ни для жителей самого Цеханова? Налет ради такой незначительной суммы совсем не в характере наших бандитов. А кроме того, на дворе еще зима, а мы установили, что зимой они не работают.
— Вы составили для себя, сержант, определенный стереотип и отвергаете все, что под него не подходит. Вы на опасном пути.
— Позвольте, поручик, пока осмотреть мотоцикл, брошенный бандитами? Я проверю покрышки. Помнится, на днях в наше отделение поступило какое-то донесение о краже мотоцикла в Дзялдове. Я хочу уточнить. Разыщу телефонограмму и сравню номера.
— Идите, Хшановский, и скажите, чтобы ко мне доставили Качаровского.
Когда дежурный милиционер привел низенького, офицер указал ему на стул.
— Садитесь, Качаровский, давайте побеседуем.
— Мне не о чем говорить, я ничего не знаю. Я невиновен.
— Естественно, — согласился поручик, — виновные вообще сюда не попадают. Уж такие мы нехорошие, что преследуем только невинных.
— Меня избили в Ойжене. Стреляли как в паршивую собаку.
— А вы, Пальчик, бегали по лесу просто так, чтобы подышать свежим воздухом? Верно?
— Я думал, за мною гонятся бандиты.
— Бедняжка! А скажите, что вы делали в Кицине?
— Ездил к знакомым.
— К каким знакомым? Может быть, к Цурусю?
— Я не знаю такого.
— Ну тогда к кому же? Вы, Пальчик, всегда такой разговорчивый, а сегодня вас прямо-таки приходится тянуть за язык.
— Я ездил к одной девушке.
— Ее фамилия?
— Фамилии назвать не могу. Она замужем. Муж убьет ее, если узнает.
— Скажите, — улыбнулся офицер, — я и не знал, Качаровский, что вы такой джентльмен. Готовы отсидеть десять лет, а может, даже «вышку» получить, но только не выдать возлюбленной. Браво!
— Пан поручик, на пушку вам меня не взять.
— А черный чулок вы прихватили с собой для того, чтобы поиграть в жмурки с этой замужней женщиной?
— Не было у меня никакого чулка.
А как же он оказался у вас при обыске?
— Его наверняка подбросил мне тот милиционер, который потом избил меня. Такой черный.
— Чем же вы ему так не понравились?
— Он тоже приударял за этой, в Кицине.
— С вами, Пальчик, не соскучишься. Что вы еще можете мне рассказать?
— Я уже все рассказал. Отпустите!
Тут в комнату вошел Хшановский и молча сел в стороне.
— Не спешите, Пальчик. Когда-нибудь вас отпустят. Может быть, даже в феврале, только не этого года. Поговорим лучше о нападении на Цуруся.
— Ни о каком нападении я ничего не знаю.
— Послушайте, Качаровский, вам пошел уже двадцать пятый год, а вы разговариваете как ребенок. О дактилоскопии или об отпечатках пальцев не приходилось слышать?
Мальчик с пальчик молчал.
— Знаю, знаю, — продолжал поручик, — вы оба были в перчатках. Вы, Пальчик, в шерстяных, а этот ваш друг — в светлых, кожаных. Однако оба вы допустили глупейшую ошибку. Ваш дружок снял перчатки, чтобы их не испачкать, когда черной от сажи кочергой сворачивал замок на шкатулке с деньгами. Вы тоже сдернули перчатки, когда пили водку, потому что поллитровка чуть не выскользнула у вас из рук. Ничего удивительного. В шерстяных перчатках пить неудобно. Так что отпечатки пальцев остались на стекле. А у того другого — на кочерге.
Зыгмунт Качаровский слушал офицера с большим вниманием. По его физиономии видно было, что он силится припомнить подробности минувшего дня; наконец он засмеялся и, довольный, сказал:
— Неправда!
— Что неправда? Так было, Пальчик.
— Неправда. Я не снимал перчаток. Милиция, как всегда, врет.
— Снимал, снимал, дорогой.
— Не снимал. Нет на бутылке никаких следов.
— Хорошо, — согласился поручик. — Так и в протоколе отметим. «На вопрос следователя подозреваемый Зыгмунт Качаровский сказал, что при распитии спиртного перчаток не снимал». Все в порядке?
— В порядке, — поддакнул Мальчик с пальчик и тут лишь сообразил, что попал в ловушку. — Да я вообще там не был.
— Где вы не были? — Левандовский прикинулся простаком.
— Не был я в магазине, когда у Цуруся похитили деньги.
— А откуда вам известно, что у Цуруся похитили деньги, да к тому же именно в магазине? Ведь минуту назад вы заявили, что вообще ничего не слышали о налете?
Бандит, видя, что окончательно запутался, умолк. А немного погодя процедил:
— Я отказываюсь давать показания. Требую свидания с прокурором.
— Вы увидите его, обязательно увидите. Отказаться от дачи показаний тоже ваше право. Но подумайте, Качаровский, чего вы этим добьетесь? Кто поверит вашим байкам? Вас схватили во время бегства. Мотоцикл вы бросили на дороге.
— Это не мой мотоцикл.
— Правильно. Не ваш, — вмешался старший сержант, — потому что он украден в прошлый вторник в Дзялдове у Адама Томашевского.
— Я не крал.
Сержант подал знак поручику, что хочет задать вопрос. Левандовский кивнул головой. Хшановский достал из ящика стола несколько фотографий и положил их перед Зыгмунтом Качаровским.
— Взгляните-ка на эти снимки.
Мальчик с пальчик взял в руки фотографии и стал внимательно их рассматривать.
— Узнаете?
— Кто это?
— Убитая Антонина Михаляк, заведующая лавкой в Малых Грабеницах, Смотрите внимательнее. Это ваша работа. Неважно, кто стрелял. Для суда это значения не имеет. Вы вместе участвовали в разбое, и отвечать за убийство будете оба. Это уж не шуточка вроде той, которую вы устроили с Цурусем, — заставили его вылакать поллитровку — это убийство. А вы знаете, что полагается за убийство?
— Это не я, — Качаровский побледнел.
— Не вы? Хорошо, тогда я прочту вам показания одной девочки — она видела вас, когда вы стояли и следили за продавщицей у окна лавки. «Один был высокий, а другой низенький… И весь черный… С черным лицом…» У высокого согласно показаниям свидетелей на лбу имеется шрам.
— Прокурор, — дополнил Левандовский, — вызовет на суд несколько десятков свидетелей, которые видели двух бандитов. Один из них — высокий, со шрамом на лбу, второй — низенький, с черным чулком на голове. На их счету свыше тридцати налетов. Свыше миллиона злотых государственных денег и сбережений частных лиц, а также убийство Антонины Михаляк.
— И вы собираетесь пришить все это мне?
— Никто тебе не собирается ничего пришивать, — в тон ему ответил сержант. — Ты сам себе пришиваешь это дело.
— Черт побери, — выругался Мальчик с пальчик. Только теперь он начал сознавать, в каком положении очутился.
— Если бы вы, Качаровский, сказали нам правду, а не эти байки о замужней женщине в Кицине и назвали бы вашего сообщника, это вам бы зачлось. А так вам придется отвечать за все сполна.
— Вы, поручик, хотите, чтобы я сыпанул? Со мной этот номер не пройдет.
— Можешь молчать. Мы его и сами найдем, ну хотя бы по отпечаткам на кочерге. Не станешь же ты утверждать, что твой дружок натянул новые перчатки для того, чтобы выпачкать их о кочергу? А ведь он уже сыпанул тебя. Сделал из тебя козла отпущения, велев напялить на голову черный чулок, чтобы ты смахивал на бандита, который пристрелил пани Михаляк. Впрочем, может, это ты ее прикончил?