Зарубежный детектив (Человек со шрамом, Специальный парижский выпуск, Травой ничто не скрыто) с иллю

Я все время был начеку. Меня взяли на должность сторожевого пса, и я был намерен добросовестно играть эту роль. Подойди к дому чужой человек, у меня был бы хоть повод тявкнуть. Но чужие не появлялись.
Каждый вечер вместе с семейством Лунде я сидел за круглым столом красного дерева посреди гостиной и чувствовал себя так, словно меня на целых два поколения отбросило в прошлое. Маленькая фрёкен Лунде вышивала, Виктория читала книгу, а Люси, изнывая от скуки, листала иллюстрированные еженедельники. Полковник Лунде раскладывал пасьянс, а не то читал какой-нибудь специальный журнал.
Шли недели, и мои страшные мысли и воспоминания все больше отдалялись и тускнели.
Пасьянсы, плюшевые кресла, вкусные обеды, красное дерево и запах мебельной политуры, кружевная салфетка, голова лося в холле, аромат зеленого мыла и медные шишки на кровати — все это постепенно, исподволь приятно обезоруживало и усыпляло меня.
Изредка ко мне приходил Карл-Юрген. Мой брат Кристиан тоже иногда меня навещал.
— Чего мы ждем, Карл-Юрген?
— Ждем, когда что-нибудь случится.
— Не пугай меня! Что должно случиться?
— Не знаю. Но надеюсь, ты будешь глядеть в оба.
Он посмотрел на меня в упор своими светлыми рентгеновскими глазами.
— Я гляжу в оба, Карл-Юрген. Но глядеть-то, похоже, не на что… Не знаю, откуда может грозить беда… и чего опасаться…
— Придется подождать.
— Чего?
— Я жду, когда растает снег.
Я снова потянулся за сигаретами.
— А когда снег растает, Карл-Юрген… что тогда?..
— Тогда я прочешу кладбище Вэстре в поисках резца, о котором ты говорил.
— Я просто брякнул не подумав.
Он снова взглянул на меня своими светлыми глазами.
— Знаю. Но ты высказал весьма вероятное предположение. И надеюсь, мы найдем резец.
— Обязательно найдешь, — изрек Кристиан из глубины красного плюшевого кресла.
Он вертел в руках незажженную сигарету.
— Душа убийцы… — сказал он, — …остается душой убийцы… пока преступление не совершено. А потом наступает реакция. У всех непрофессиональных убийц, у всех, кто сохранил хоть какие-то остатки совести. Я думаю сейчас об орудии преступления. Жертва повержена — убийца стоит над ней с орудием в руках. Орудие теперь для него — символ совершенного преступления. Символ, от которого он хочет отделаться. Будто, отделавшись от орудия, он зачеркнет свой поступок. Ненависти, агрессивности уже нет и в помине — убийце надо лишь избавиться от символа греха. Почти всегда он впоследствии возвращается к месту преступления. Когда чувствует, что ему самому угрожает опасность. Но далеко не все это делают. Странным образом, самые трусливые — те, кто не решается вернуться на место преступления, оказываются, как правило, самыми везучими. Везучими в том смысле, что их не сажают в тюрьму. Душа убийцы, ход его мыслей — загадочное явление…
Он зажег сигарету.
— А что ты скажешь о неудачливом убийце — спросил Карл-Юрген.
Кристиан не ответил. Я не знал, о чем он задумался. Нам все время казалось, что он ломает голову над чем-то неразрешимым.
Но я недооценивал брата — хотя тогда, в те серые зимние месяцы, я этого не понимал. За его рассеянностью скрывалась напряженная работа мысли, но ни Карл-Юрген, ни я в ту пору не могли за ней уследить.
Мы ждали.
В пользу февраля можно сказать только одно: в этом месяце мало дней. Но зато выдались они такие короткие и пасмурные и снегу выпадало так много, что, казалось, февраль никогда не кончится. Я помогал полковнику Лунде разгребать снег.
В остальные часы я делал то, что мне было официально поручено: занимался с Викторией. Это оказалось на редкость легкой задачей.
У меня перебывало много учеников, но никогда не было таких, как она. Она обладала удивительной способностью сразу улавливать главную мысль и самостоятельно развивать ее дальше. Раз усвоив что-нибудь, она этого не забывала. Достаточно было объяснить ей что-то один-единственный раз, и она запоминала это навсегда.
«The Industrial Revolution» мы прошли за три недели. Эту книгу она знала практически наизусть. Я сам не помнил ее так хорошо. Затем мы приступили к «The American Revolution». Кроме того, я понемногу занимался с ней математикой. Я отмечал параграфы, которые ей следовало выучить, и мне даже было как-то неловко проверять ее знания.
Она сидела, разглядывая меня большими зелеными глазами, и словно потешалась надо мной. Я чувствовал себя болваном. У меня не укладывалось в голове, что она могла не справиться с занятиями в лондонском колледже.
— Почему ты не хотела учиться, Виктория, когда была в Англии?
Она вскинула на меня зеленые глаза и снова уткнулась в книгу.
— Тебе там не нравилось?
— Да.
— Ты ведь нарочно забросила учение, правда?
Она не отвечала.
— Молчание — знак согласия, — сказал я. — Почему ты хотела вернуться домой, Виктория?
— Это тебя не касается, — сказала она.
Ее ответ меня покоробил. Она была не из тех, что дерзят учителям. Взглянув на нее, я вдруг заметил необычный блеск в глубине зеленых глаз — что-то смутное, не поддающееся определению. Что это? Своенравие?. Страх? Строптивость?
— Ты чего-нибудь боишься, Виктория?
— Я? — сказала она. — Я не боюсь ничего на свете.
«Ничего на свете».
— Это редкое свойство, и оно говорит об эмоциональной скудости, — сказал я. — К тому же вряд ли это правда.
Это правда. И я совсем не страдаю эмоциональной скудостью.
Я взглянул на часы. Было уже два.
— Хорошо, Виктория, на сегодня довольно. Не сомневаюсь, что ты блестяще сдашь на аттестат зрелости. Я запишу тебя на экзамен в одну частную школу.
Она рисовала в своей тетради кружочки.
— Это меня устраивает. Тогда я ни от кого не буду зависеть.
— Что это значит, Виктория: «Ни от кого не буду зависеть»?
Голос ее был совершенно спокоен:
— А это значит, что сначала у меня будет маленькая каморка. Со временем я обзаведусь квартирой, а потом — собственным домом… все зависит от того, с кем я буду спать… то есть как скоро я смогу всем этим обзавестись. И машиной… и нарядами… и бриллиантами… Я буду путешествовать, плавать на самых больших пассажирских пароходах… в каюте люкс… а в отелях я буду брать самые дорогие номера, и все будут кланяться мне в ноги, а моя комната всегда будет утопать в цветах… подаренных им… или ими… мне все равно, сколько мужчин, лишь бы они были богаты… и я буду…
Я так стукнул кулаком по столу, что книги подпрыгнули. Мне стало страшно. Не на шутку страшно.
— Замолчи, Виктория! Ты сама не знаешь, что говоришь. А я не желаю это слушать… не желаю… ты еще ребенок…
— Я не ребенок, — сказала она. И в голосе ее была такая ледяная решимость, что у меня забегали по спине мурашки.
— Есть и другие способы разбогатеть, — сказал я. — Для этого вовсе не обязательно спать с богачами.
— Да, знаю. Но спать с богачами — все же самый быстрый способ из всех.
Надо было испробовать иную тактику.
— А уверена ты, что кто-то захочет с тобой спать? — сказал я. — Ты слишком худа. И хотя ты говоришь, что тебе все нипочем, думала ли ты о том, чего это будет стоить тебе? Для такого образа жизни, наверно, нужен известный опыт? И известная сексуальная привлекательность?
Она медленно встала. Повела плечами и выпятила бедро. Она идеально подражала Люси. Прошлась по комнате: в ее походке и взгляде был такой вызов, что я обомлел. Но тут же взял себя в руки.
Меня пригласили в дом, чтобы я ее оберегал. Очевидно, и в этом отношении. Что ж, я задачу выполню. Но только по-своему.
Я встал, придвинул стул к столу и подошел к ней. И снова она стала прохаживаться вокруг меня с тем же вызывающим видом.
Я схватил ее за тоненькое запястье и привлек к себе. И поцеловал ее со всем знанием дела. Мои надежды оправдались.
Она села за стол и, уронив голову на руки, разрыдалась. В ее худеньких плечах и длинных темных волосах, спрятавших от меня зеленые глаза, было что-то бесконечно трогательное.