Зарубежный детектив (Человек со шрамом, Специальный парижский выпуск, Травой ничто не скрыто) с иллю

Я распахнул дверь и вошел.
Виктория еще не ложилась. Она сидела за своим некрашеным письменным столиком, уронив голову на руки, и не подняла ее, когда я вошел.
Я взял стул, стоявший у железной кровати, и пододвинул его к столу. Я не знал, что мне делать.
— Виктория, — начал я, — может, ты скажешь мне, почему ты плачешь?
Она шмыгнула носом. Я достал из кармана платок и протянул ей.
Она подняла голову и повернулась ко мне вместе со стулом.
Теперь она сидела прямо против меня. У нее было такое несчастное заплаканное лицо, что у меня сжалось сердце. Пусть это звучит банально, но и в самом деле у меня сжалось сердце.
— Я плачу вовсе не из-за того, из-за чего ты думаешь, — сказала она.
Мне стало страшно.
Она улыбнулась.
— Не надо пугаться, Мартин…
Наверно, я ошибался, воображая, будто у меня непроницаемое лицо. Но, может быть, просто Виктория с ее поразительной чуткостью мгновенно читала все мысли на лицах людей.
— …не так это серьезно, как ты думаешь.
Я вообще ничего не думал.
— Почему ты плачешь, Виктория?
Она теребила пальцами носовой платок.
— Сегодня день моего рождения, — сказала она.
Бедняжка Виктория. День ее рождения. И никто об этом не вспомнил, никто ее не поздравил.
— Поздравляю тебя, Виктория! — сказал я.
Она улыбнулась. И я подумал о солнце, сверкающем в небе после дождя. Но я понимал: коль скоро у меня стали появляться мысли о солнце после дождя, значит, мне следует держать себя в руках.
— Спасибо, — сказала она.
— И… и сколько тебе исполнилось, Виктория?
— Двадцать один год, — сказала она.
Я почувствовал себя круглым дураком, и вид у меня, наверно, был соответствующий. Она все поняла. Повернувшись к письменному столу, она выдвинула ящик, достала оттуда какую-то бумажку и протянула мне.
— Вот, Мартин, моя метрика. Никто не верит, что мне столько лет…
Я уставился на метрику.
А ведь я, болван эдакий, вообразил, что ей лет шестнадцать или семнадцать! И все потому, что мне поручили готовить ее к экзаменам на аттестат зрелости. Я даже не удосужился спросить. И я целовал ее, да еще высокомерно заявил, будто это все равно, что целоваться с деревяшкой.
— Значит, ты… ты взрослая, Виктория…
Не слишком остроумное замечание.
— Да, как будто.
— Виктория, — сказал я. — Вот что. Запри за мной дверь. Никого не впускай. Погоди ложиться. Я вернусь через полчаса. И не плачь.
— Я больше не плачу.
— Погоди ложиться… я хочу…
— Я подожду, — сказала Виктория.
Намного превысив дозволенную скорость, я мчался на машине к себе домой, на Хавфьордсгате.
Когда я вошел в квартиру, мне показалось, будто я в чужом доме. Я не был здесь больше двух месяцев. Только идиот мог жить в этой сверхсовременной квартире. И этим идиотом был я.
Я бросился в угол комнаты к шкафу, в котором стояли вина. Есть ли там шампанское? Обычно я держал дома бутылку для непредвиденных торжеств. И правда, бутылка нашлась, Я взял ее. На всякий случай я захватил еще два стакана.
Затем с той же недозволенной скоростью помчался к Холменколлосену.
Виктория ждала меня.
Я поставил стаканы на ее письменный стол, затем откупорил шампанское. Пробка, выстрелив в потолок, упала на пол. Виктория наклонилась и подняла ее, а я тем временем наполнил стаканы.
— Это шампанское, Мартин? Я еще никогда…
— Когда человеку двадцать один год, полагается пить шампанское, — заявил я с важным видом. — Прошу, Виктория…
Она сделала небольшой глоток, потом залпом выпила весь стакан.
— Шампанское довольно крепкий напиток, Виктория… ты… я…
Я поднялся. И кашлянул. Так полагается в торжественных случаях.
— Виктория, — начал я. — В день твоего рождения и совершеннолетия разреши мне поздравить тебя с этой знаменательной датой и пожелать тебе счастья — отныне и навеки!
Говорил я, разумеется, косноязычно, но от души. Главное, она видела, что я говорю от души.
Я снова сел. И не знал, о чем с ней разговаривать. Я даже вспомнил генерала Гранта.
— Можно сигарету, Мартин?
Я дал ей сигарету. Виктория выпускала дым тоненькими колечками.
— А сколько лет тебе самому, Мартин?
— Мне? Мне… г-мм… мне тридцать пять.
— Вот как!
Она улыбнулась. И опять я — не без причины — почувствовал себя болваном.
Я снова налил ей шампанского — на этот раз всего полстакана. Затем я наполнил свой стакан. Так мы молча сидели и курили. Никогда еще я не видел, чтобы так праздновали день рождения.
Я посмотрел на часы.
— Скоро уже двенадцать, — сказал я. — Тогда и конец празднику. Бутылку пробкой не затыкай… остаток допьешь завтра вечером… к тому времени шампанское выдохнется… то есть перестанет шипеть, но оно все равно будет вкусное. Пробку сохрани… это приносит счастье…
Я снова встал.
— Спокойной ночи, Виктория, — сказал я.
Она встала и подошла ко мне. Я пережил трудное мгновение.
— Спокойной ночи, Мартин. И большое спасибо. Я никогда не забуду этот день рождения.
Во время наших утренних прогулок с двумя или тремя дамами Лунде мы любили захаживать на Холменколлен.
Температура держалась немного ниже нуля, но солнце светило каждый день. Весь холм, трибуны, строительные леса были заполнены людьми из Общества лыжников. Мы присаживались на какой-нибудь из трибун и, подставив лицо солнцу, любовались царившим вокруг оживлением.
Все радовались снегу и слабому морозу.
Не радовался только Карл-Юрген. Он ждал, когда снег на кладбище Вэстре подтает. Подтает настолько, чтобы он мог начать свои поиски. Поиски, которые, возможно, ни к чему не приведут.
Я не мог больше терпеть и позвонил ему. У меня была к нему просьба.
Я позвонил ему вечером, когда семья Лунде играла в бридж.
Я улучил минуту, когда игра была в самом разгаре. Полковник Лунде объявил четыре в пиках, дублировал и оказался в опасном положении; я счел, что никто из игроков теперь не оторвется от карт. Полковник Лунде не разрешит никому покинуть строй.
Я прошел через столовую в холл — к телефону.
— Карл-Юрген, это я, Мартин. У меня к тебе небольшая просьба. Довольно ребячливая. Речь идет об играх в Холменколлене… да, в воскресенье… прыжки с трамплина. Мы с Кристианом всегда, с детских лет, ходили туда вместе. В сущности, это у нас как бы единственный в году семейный праздник. В этот день Кристиан даже оставляет свою возлюбленную, кто бы она ни была. Мы всегда стоим в одном и том же месте: у самой высокой сосны, слева от посадочного склона. Можно мне уйти… одним словом… можно мне в этот день оставить семейство Лунде?
— А какие планы у семейства на этот день?
— Я выяснил. Разумеется, осторожно. Они тоже всегда ходят в этот день на Холменколлен. Они же, в сущности, на холме и живут или, если хочешь, совсем рядом… Я им рассказал, что мы с Кристианом, по семейной традиции, встречаемся у сосны…
— А ты не мог бы пойти туда вместе с семейством Лунде?
— Знаешь, мы с Кристианом…
Секунду телефон молчал.
— А вдруг семейство Лунде не пойдет туда или, скажем, половина семьи останется дома, что тогда, Мартин?
— Не думаю, что кто-нибудь останется дома… но все может быть…
Карл-Юрген снова смолк. Он никогда не говорил лишнего.
— Вообще-то в это воскресенье, в день Холменколленских игр, бояться вроде бы нечего. Народу будет полным-полно…
— Не меньше восьмидесяти тысяч, — вставил я.
— …а спокойствия ради я пришлю Эвьена. На тот случай, если кто-нибудь из Лунде останется дома. Пусть сержант погуляет в саду…
— Сержант Эвьен мало подходит для этого, — сказал я. — У него чересчур приметная внешность.
— Верно. Я пришлю другого. Тот никому не бросится в глаза. К тому же в день состязаний, наверно, многие захотят пройтись к холму через сад полковника Лунде.