Польский детектив

Основные ощущения: я словно плавно, легко качаюсь. Мне хорошо и спокойно. Хочется обнять весь мир, не исключая Барса, Фирко и Дудко. Свиньи-то они свиньи, но все-таки свои ребята. Я — среди своих. Они могут рыть для меня яму, а я им при случае подставлю ногу, ведь это естественно. Я обнимаюсь с Фирко, мы целуемся, я чувствую на своем подбородке прикосновение его колючей, плохо выбритой щеки, но меня это не раздражает, наоборот, умиляет, я бы даже дал ему свою любимую электробритву, чтобы он побрился как следует.
— Ты, бродяга, — нежно говорит он, похлопывая меня по спине, масляные глазки его слезятся, на лбу выступил мелкий пот. — Я знаю, ты ведь меня выставил в своем последнем рассказе в «Культуре»… Гниду из меня сделал, шакала… Ну, ладно, я тебя прощаю, хотя и должен бы… должен бы я… должен…
Я никогда не узнаю, что должен был сделать со мной Фирко. Он удаляется в полумрак, неловко жонглируя пустой тарелкой и стоящей на ней рюмкой. В хрустальных гранях отражается свет, мигает и переливается, я слежу за ним неотрывным взглядом, этот мелькающий взгляд кажется мне непрерывной линией, паутинкой, сияющей под холодным осенним солнцем, когда паучки совершают свои последние путешествия перед долгой зимой. Я ли веду своим взглядом Фирко в его движении, он ли тянет меня за собой?
— Ты, — говорю я Лилиане, которая сидит, точнее, полулежит около меня на чем-то низком и широком, ах да, это тахта со множеством кожаных и шелковых подушек, — как ты думаешь… он шакал или паук?..
— Кто? — лениво бормочет она, хрустя галетой с датским сыром.
— Фирко.
— Тадеуш? — изумляется она. — Тоже мне. Баран, вот и все.
— Ты его не знаешь…
— Растяпа, клеился к Мариоле и позволил увести ее из-под носа…
Я хохочу до слез. Сразу видно, что малышка недавно вращается в свете. Не знать таких вещей!
— Ну, знаешь, — я вставляю ей в рот сигарету, лишь бы только она перестала так неприлично громко хрустеть галетами. — Она же его внебрачная дочь. Он Прота ненавидит лишь за то, что тот только и способен исполнять роли первого любовника в несчастном польском кинематографе. Бедная Мариола, по его мнению, погубила свою карьеру. Она должна была стать прима-балериной и выйти замуж за принца. Или хотя бы графа.
Паутинка, на которой я удерживал Фирко, вдруг лопается. Это Фирко виноват. Я вижу, как он стоит перед Протом, развалившимся в огромном кожаном кресле, на подлокотниках которого сидят, словно два египетских сфинкса, две женщины, обе знаменитые и такие разные. Ослепительная Божена Норская, вся состоящая из округлостей и мягких линий, и маленькая, угловатая Мариола. Фирко, видимо, только что сказал Проту гадость, потому что наш киногерой иронически усмехается, всем своим видом давая понять, что ему плевать на то, что думает о нем его законспирированный тесть. Фирко стискивает рюмку, и вдруг искра, зажженная в хрустале отблеском электрического света, гаснет, рюмка разлетается на десятки мелких, сверкающих осколков. Маленькая суматоха. Кто-то хочет перевязать Фирко порезанную руку, но он, расталкивая всех резкими движениями и прижимая к груди обернутую платком ладонь, поднимается по ступенькам, ведущим из салона на второй этаж.
— Перекись водорода в ванной, — кричит ему вслед Божена, — бинт там же. Только будь осторожен с Йоги! Я его закрыла в своей комнате…
Потом фигура Фирко еще раз всплывает у меня перед глазами. Он стоит на фоне уже потемневшего сада, в настежь открытых дверях, ведущих на террасу. Рука его забинтована. Напротив него Барс. Я не слышу, о чем они говорят, но видно, что в их словах нет ничего дружеского. Потом они поворачиваются спиной друг к другу. Они ведут себя как противники перед дуэлью, когда двое мужчин расходятся, чтобы через мгновение повернуться лицом к лицу и выстрелить. Кто первый? Кто попадет в цель? Вот в чем вопрос. Не думаю, чтобы речь шла о разбитой рюмке. Барс — человек не мелочный.
— Тадеуш совсем с ума сошел. Он становится невыносимым. У него просто мания преследования, — слышу я за спиной воркующий голосок Божены Норской.
Как всегда, он звучит ненатурально и даже раздражает, особенно когда Боженка пытается подражать певучей интонации великой Эйхлер. Она кладет на мою тарелку пятнадцать сантиметров охотничьих колбасок, а огонь, мечущийся над блюдом, охватывает ее лицо то розовым, то голубым отсветом. Сцена словно из «Кордиана». Вот один из дьяволов, склонившись, над кипящим котлом, предсказывает полякам их будущее. Только здесь вместо котла — блюдо с колбасой. Что поделаешь, времена меняются. Я вглядываюсь в лицо Божены, оно так близко, что я замечаю мельчайшие детали, — и вдруг понимаю, что она гораздо старше, чем кажется и в чем всех старается убедить. Великолепно сохранившаяся женщина средних лет, но не «ослепительно юная», как любит писать о ней Дудко. Морщинки у глаз. Складка по обеим сторонам рта. И это выражение глаз. Она вовсе не так наивна, как изображает.
— Фирко? — удивляюсь я. — А чего же он боится? Кто это его преследует?
— Весь мир, — бросает она на ходу, катя стеклянный столик с блюдом пылающих колбасок к следующей группе гостей. — Знаешь, что он сказал, когда помчался, как сумасшедший, наверх? Что не позволит мне перевязывать себя, потому что я могла бы отравить его.
И снова я плыву, плыву на теплой волне, хотя на самом деле я просто лежу на кожаных подушках на тахте, положив голову на теплое, упругое плечо Лилианы. Но где же ее любовник? Я на миг трезвею и отыскиваю его взглядом — не задумал ли он чего-нибудь против меня?
Вот он. Следит за нами, утонув в мягком кожаном кресле, рядом, на толстой соломенной циновке сидит Иоланта Кордес. Свои некрасивые, слишком худые ноги, которых она стесняется, она поддала под себя и, не выпуская изо рта сигареты, раздражающе-монотонно вертит в руках полную рюмку. Да, рюмка ее все время полна: Барс тщательно готовит обещанное представление. Спаивает Иоланту. Интересно, когда разыграется финальная сцена? Я вижу, как Иоланта вдруг встает и, не обращая внимания на Нечулло, который пытается задержать ее, выходит на террасу. Исчезает в темноте. В поисках одиночества? Или просто ей стало плохо, и она вышла на свежий воздух?
Я тоже выхожу на террасу. Чистое сентябрьское небо, усыпанное звездами, замкнутое среди крон высоких деревьев, отделяющих виллу Барсов от всего остального мира, пробуждает во мне философское настроение и страстное желание немедленно удалиться отсюда. В эту минуту я ненавижу их всех, собравшихся там, в салоне-столовой. Ненавижу за все. За то, что они такие. За снобизм и позерство, за алчность и эгоизм, за талант и бездарность. Даже не за то, что они злы, бессмысленно жестоки, а за то, что они так равнодушны ко всем, кроме себя самих. Циничные, лишенные каких-либо убеждений. Своим прощается все. И эта ложь, лицемерие, пошлые фразы, которыми они сыплют направо и налево, прикрывая ими, словно фиговым листком, свою аморальность. Я ненавижу их и за то, что они чувствуют и страдают, как всякий нормальный человек. А больше всего за то, что я чувствую себя их сообщником.
Все это я бросаю в лицо Барсу, которого застаю одного, сидящего в темноте за своим крестьянским «царь-гороховским» столом. Он молчит. Я даже не знаю, слушает ли он все, что я несу. Он страшно занят — ему удалось накрыть хрустальной чашей прелестного ночного мотылька. При ярком свете спички, от которой Барс закуривает погасшую трубку, я вижу, как мечется в хрустальной ловушке мотылек с огромными белыми атласными крыльями и снежно-белым пушистым брюшком. Маленькие черные глаза ничего не выражают, зато смертельный страх живого еще существа сконцентрирован в нервно шевелящихся угольно-черных усиках.
Барс тоже делает несколько нервных движений. Я думал, что он не знает, как ответить на мои упреки, но, оказывается, что я не прав. Он озабочен более серьезным вопросом: как переправить пойманную жертву в свою мастерскую, по возможности не стряхнув с ее крыльев прелестной белой пыльцы. Он шарит по столу, но нет ничего такого, что подошло бы ему. Он роется в карманах. Блокнот оказывается слишком толстым, чтобы подсунуть его под чашу, не рискуя упустить пленницу. Страничка из блокнота — слишком мягкой и ненадежной. А вот, наконец, то, что надо: тонкое и в то же время достаточно прочное. Это пачка рекламных фотографий нашей звезды, Божены Норской. Барс — деловой человек. Он не только сам по себе великий Барс, но и импресарио своей жены. Рекламные снимки Божены у него всегда при себе. А вдруг встретится корреспондент западного журнала. Или высокопоставленный поклонник таланта пани Божены. Такая фотография — как визитная карточка. Как деньги.