Польский детектив

И так каждый день, каждый день, долгие годы. Вот я и убегал из дому при каждом удобном случае. У меня были разные друзья, хорошие и плохие. Но мне было лучше с плохими. Потому что у хороших были настоящие, хорошие дома. Семьи, где все любили друг друга или хоть относились друг к другу по-человечески. Я с ума сходил от зависти и злобы. Мне-то нечего было рассказать о моей семье, хотя многие мне завидовали. Конечно, отец — знаменитый актер, мать — журналистка, такие забавные рассказики пишет. Они думали, что я знаком со всякими знаменитостями. Нормальные люди представляют себе жизнь таких, как мои родители, сплошной идиллией. Не понимают, что ведь по-разному бывает. Да к нам мало кто приходил. Мать не умела принимать гостей, поэтому родители встречались со своими друзьями где-нибудь в городе. Вот я и предпочитал плохих друзей, им я не завидовал. У них дома было то же самое или еще хуже. Это были ребята, у которых отцы пили, дрались с женами, а то и в тюрьме сидели. Этим парням, у которых часто не было даже на мороженое, я казался богатым и счастливым. Они веселились на мои деньги, но когда воровали по мелочам, я не хотел быть трусливее… Мы всякие шутки устраивали, иногда очень злые. Я был умнее их всех, потому что много читал, часто ходил в кино, кое-что видел и слышал, у меня были всякие забавные идеи, я лучше ориентировался в трудных ситуациях, и в конце концов собрал свою шайку. Потом всякое было, одни уходили, другие прибивались к нашей компании, но это именно с ними я был, когда…
Это дело я знал из документов следствия, с которыми предусмотрительно познакомился перед поездкой в колонию. Я прервал Анджея:
— Об этом ты мне расскажешь как-нибудь в другой раз.
Он кивнул как бы с облегчением. Помахал веточкой и продолжал свой рассказ:
— Потом приехала тетка Вожена, и тогда уже все пошло совсем наперекосяк. Немножко стало легче, когда она уехала к бабушке в Кельце, а потом вышла замуж за Барса. Это она уговорила дядю Славека, чтобы он снял фильм по маминому рассказу, который мне совсем не нравится. Ничего там нет, только эти двое хороводятся и много говорят, и ничего из этого не получается. Но мама тогда ожила и очень изменилась. Красивая стала, повеселела. Я уж думал, что теперь все будет хорошо, так нет же! Появился этот поганец, Нечулло. Это же не человек, пиявка, честное слово. Гадина такая. Никогда матери не прощу, что она с ним связалась. Я простил ей то, что она не могла удержать отца, не умела ему понравиться. Но бросить такого шикарного парня, как мой отец, — из-за этой гниды?! Отец ведь неплохой человек, конечно, иногда смешно бывает смотреть, какие он рожи строит, ну так что? У каждого свои причуды. Я тогда решил, что мать меня совсем не любит. Из-за этого Нечулло. Дурак я был и одного не понимал: что ей обязательно нужен кто-нибудь, кто в нее верит. Кто ей скажет, что она красивая. Что она талантливая, что рассказы ее хорошие и интересные. Чтобы она заразилась этой верой и сама поверила в свои силы. Теперь-то я знаю, как это бывает. Почувствовал на собственной шкуре. У нас есть такие учителя и воспитатели, которые только и обзывают нас придурками и хулиганами: А директор — нет. Это он меня убедил, что я еще смогу что-то сделать в жизни, хоть и напортил себе как следует. С матерью было то же самое. Отец над ней всегда посмеивался, а Нечулло — нет. Нечулло к ней подлизывался и восхвалял ее, как только мог. Он отнял ее у нас, у отца и у меня. Она нужна была ему, потому что он жил за ее счет. Разве я не видел, как он шарил у нее по карманам и деньги вытаскивал? Разве я не слышал, как он жаловался, что у него не получается, и она писала за него то одно, то другое, а потом уж и разговору никакого не было, что это она — куда там, Нечулло ходил и хвастался, и пыжился, и выпендривался, какой он прекрасный сценарий написал, да как всех удивил. А когда мамы не было, приводил разных девиц. Это когда мы уже вместе с ним жили. То есть он с нами. Я матери ничего не говорил, думал: так тебе и надо. Нашла себе такое дерьмо. Я тогда возненавидел ее. Это я вам сейчас, пан капитан, говорю, когда все прошло. Отец и Мариолка все время звали меня к себе. Я и пользовался. Я ведь знал, что мать это доводит до бешенства. Ну, и бродяжничал с ребятами. Тоже назло матери, потому что, когда ей приходилось вытаскивать меня из милиции, мне-то было приятно, что хоть в этот момент она обо мне думает. А что Мариолка и отец меня „развратили“, как мать говорила? О, господи! Да я тогда уже столько всякого знал! Еще Мариолку мог бы поучить. Смешная она у меня, мама… Я тогда не знал, что так будет… ну, как-то так… когда я ее долго не увижу. С тех пор, как здесь сижу, ничего не могу с собой поделать. Иной раз — решетку бы вырвал, ворота вышиб, лишь бы… Вот так и не выдержал в тот день. Еще когда я был на свободе и в школу ходил, мы всегда уже в первых числах сентября, уже когда занятия начинались, ходили с матерью по магазинам. Это ничего, что она всегда все покупала слишком поздно, конечно, можно было походить по магазинам на каникулах, когда очередей нет и все товары свободно. Это ничего, что брюки, которые она покупала, всегда были или малы, или велики. И всегда ей денег не хватало. Но зато мы бродили с ней по всему городу, обедали в „Грандотеле“, искали, где самое вкусное мороженое, и так было весело, будто только в эти дни мы могли себе позволить такие радости. И вот сейчас, здесь, когда нам все дают вовремя и сколько требуется, и учебники, и тетради… Я почувствовал, что не могу. Не выдержал. Удрал. Я колотил в дверь квартиры, будто горело там. Из соседней двери выглянула какая-то женщина и сказала, что она их домработница, а мою мать знает, потому что иногда убирается у нее. И еще сказала, что слышала, как моя мать договаривалась с кем-то по телефону и сказала, что пятого прийти не может, потому что едет к Барсам в Джежмоль. А это было как раз пятое, так что она посоветовала мне искать ее в Джежмоли, раз у меня такое срочное дело, что я чуть дверь не вышиб. Это немного меня остудило, но я, если что задумал, всегда довожу дело до конца.
Я хотел увидеть мать, хотел сказать ей то, что не говорил уже давно, и я должен был увидеть ее, в Джежмоли, в пекле, где угодно. Все равно. Только она тогда была нужна мне. Какая есть, со всеми ее достоинствами и недостатками. Я поехал в Джежмоль зайцем. Конечно, боялся, что меня заберут. Но ничего, все сошло нормально, я перебегал из одного вагона в другой. А когда же добрался до виллы Барсов, то спрятался в кустах, потому что не хотел, чтобы меня кто-нибудь увидел. Не любил я эту компанию. Они хуже моих ребят, которые воруют у бабулек на базаре или взламывают киоски с сигаретами. Эти, Барсовы друзья, могут украсть то, что у человека в сердце. И мозги воруют. И ничего не боятся, потому что нет против них законов, а против нас есть. И еще я не хотел, чтобы кто-нибудь испортил мне встречу с матерью. Я ее так ждал, сто раз представлял в мыслях. Ну, увидел я ее только поздно вечером, она ходила по террасе, туда и обратно, расстроенная и задумавшаяся. Я позвал ее так тихо, как только мог. Мы спрятались в месте, куда не доходил свет и где никто не мог нас увидеть. Не знаю почему, но, когда я наконец увидел ее и когда хотел сказать все, что передумал и приготовил, у меня вдруг все слова пропали, все, все я забыл. И ничего ей не сказал, так она и не узнала… Мы вообще почти не говорили. И она будто и не удивилась, что я там появился, что мы с ней стоим, спрятавшись в темноте. Не спросила, откуда я взялся, не сбежал ли я из колонии, есть ли у меня увольнительная. Как будто все это было неважно. Я что-то стал бормотать, глупо и нескладно, но она закрыла мне рот рукой, сказала: „Не надо“. И засмеялась тихонько, этим своим смехом, которого иногда и не слышно совсем было, и только те, кто ее хорошо знали, понимали, что это у нее означает смех. „Ты уже на полголовы выше меня, — прошептала она. — Как же мне поцеловать тебя в лоб или погладить по голове?“ Ее рассмешило, что я так вырос, а она и не заметила. „Я хочу быть с тобой“, — сказал я. Она ответила: „Ты всегда был и всегда будешь со мной“. Я думал, что она не поняла и сказал по-другому: „Я хочу, чтобы теперь все было иначе“. Она обняла меня, а я ее. Я почувствовал, что лицо у нее мокрое. Она плакала. Я с трудом разобрал слова, два слова, которые вырвались, словно бы причинив ей страшную боль: „Слишком поздно“. Потом она оттолкнула меня, посмотрела так, будто в первый раз в жизни меня видела, и сказала: „Иди, сынок. А то рассердятся на тебя. Иди через сад, за фонтаном есть дыра в заборе, выйдешь прямо на дорогу к станции“. Она еще подождала, пока я перепрыгнул через перила, и ушла. Я видел из кустов, как она вошла в салон. А потом сделал так, как она мне велела. Ну, вот и все, пан капитан. Все.