А правда ли, что Чичиков - Наполеон

ВИКТОР ГУМИНСКИЙ 
доктор филологических наук 
А ПРАВДА ЛИ, ЧТО 
ЧИЧИКОВ - НАПОЛЕОН? 
- спрашивали чиновники города N Ноздрёва в мхатовской постановке "Мёртвых душ". 
- Правда! - отвечал он. - Как сбежал с острова Святой Елены, так и пробирается назад в Россию!" 
Правда, чиновники этому слуху не поверили, "а, впрочем, призадумались и, рассматривая это дело каждый про себя, нашли, что лицо Чичикова, если он поворотится и станет боком, очень сдаёт на портрет Наполеона". 
Более весомым оказалось суждение полицмейстера, который "служил в кампанию двенадцатого года и лично видел Наполеона". Полицмейстер "не мог тоже не сознаться", что ростом Наполеон "никак не будет выше Чичикова и что складом своей фигуры Наполеон, тоже нельзя сказать, чтобы слишком толст, однако ж и не так, чтобы тонок". Павел Иванович оказался рассмотренным, что называется, с головы до ног, и было констатировано: да, похож, если не в анфас, то в профиль, если не во фраке своего любимого брусничного цвета с искрой, то в каких-нибудь полководческих одеждах (Наполеон всем остальным предпочитал мундир гвардейских егерей, а на досуге - скромный серый сюртук). При этом как бы подразумевалось, что в случае битвы Чичикова-Наполеона нельзя себе представить иначе как во главе легионов скупленных им мёртвых душ. А происходило всё это, как указано в самой поэме, "вскоре после достославного изгнания французов". 
Была у этого вопроса и сторона, прямо касающаяся восприятия фигуры Наполеона в России. "Мы все глядим в Наполеоны", - писал Пушкин в "Евгении Онегине", подчёркивая стремление современников, заворожённых фантастической судьбой французского императора, быть или казаться похожими на этого маленького великого человека. Или, если перефразировать пушкинские же слова о Байроне, сближение с Наполеоном льстило многим самолюбиям. Ведь уже одно внешнее сходство с ним словно предопределяло судьбу человека, накладывало на него печать исключительности, а порой и прямо вело по этому пути, который мог закончиться и на острове Св. Елены, и на виселице. Вот как обрисовал декабриста П. И. Пестеля в своей записной книжке священник П. Н. Мысловский после знакомства с ним во время следствия в Петропавловской крепости: "Имел от роду 33 лет, среднего роста, лица белого и приятного с значительными чертами или физи-ономиею... увёртками, телодвижением, ростом, даже лицом очень походил на Наполеона. И сие-то самое сходство с великим человеком, всеми знавшими Пестеля единогласно утверждённое, было причиною всех сумасбродств и самих преступлений". Об этом же вспоминал и Н. И. Лорер, впервые встретившийся с Пестелем в Петербурге в 1824 году: "Пестель был небольшого роста, брюнет, с чёрными, беглыми, но приятными глазами. Он и тогда и теперь, при воспоминании о нём, очень много напоминает мне Наполеона I". Лорер был дядей известной А. О. Смирновой-Россет, с которой был дружен Гоголь, и нельзя исключить, что какие-то рассказы его о прошлом, в том числе и о Пестеле, могли через неё стать известны и Гоголю. 
"Ростом он был не очень велик, но довольно толст, - вспоминает С. В. Капнист-Скалон уже о другом декабристе С. И. Муравьёве-Апостоле, - чертами лица, и в особенности в профиль, он так походил на Наполеона, что этот последний, увидев его в Париже, в Политехнической школе, где он воспитывался, сказал одному из своих приближённых: "Кто скажет, что это не мой сын!"". Гоголь с детства был знаком с Софьей Васильевной Капнист-Скалон, так что вполне мог слышать её рассказы о своём родственнике. 
Необыкновенное возвышение маленького капрала, буквально в одночасье покинувшего толпу безвестных серых людей (символом столь стремительной метаморфозы оставался серый походный сюртук Бонапарта) и превратившегося в императора могущественнейшей державы, в очередной раз заставляло многих людей задумываться над прихотями случая и судьбы. Каждый мог теперь ощущать себя потенциальным Наполеоном, если ему, разумеется, улыбнётся судьба и выпадет счастливый случай. И не просто Наполеоном, а именно императором, государем, стоящим на вершине власти, получившим эту власть не по праву рождения и наследования, а в силу стечения обстоятельств. Ведь Наполеон не остался первым ("среди равных") революционным консулом, а был увенчан порфирой, коронован папой Пием VII. Революционный порядок сменился монархическим (вплоть до брака с австрийской эрцгерцогиней Марией-Луизой, представительницей старейшей династии Габсбургов), породив парадоксальный титул "император Французской республики". Незыблемость мироздания оказывалась обманчивой, социальная иерархия - подорванной, связь между верхами и низами общества - прозрачной. 
Последствием этих катастрофических событий было появление в русской литературе так называемой темы "маленького человека". Ведь, по пушкинскому замечанию, "люди верят только славе и не понимают, что между ими может находиться какой-нибудь Наполеон, не предводительствовавший ни одною егерскою ротою, или другой Декарт, не напечатавший ни одной строчки в Московском Телеграфе. Впрочем, уважение наше к славе происходит, может быть, от самолюбия: в состав славы входит ведь и наш голос". 
Иным было отношение к Наполеону в народной среде. Вот что писал П. А. Вяземский в своей "Старой записной книжке": "В течение войны 1806 года и учреждения народной милиции имя Бонапарта сделалось очень известным и популярным во всех углах России. Народ как будто предчувствовал, угадывал в нём "Бонапартия" 12 года". И далее приводил весьма характерный анекдот со ссылкой на рассказ Алексея Михайловича Пушкина, состоявшего по милиционной службе: "На почтовой станции одной из отдалённых губерний заметил он в комнате смотрителя портрет Наполеона, приклеенный к стене. "Зачем держишь ты у себя этого мерзавца?" - "А вот затем, ваше превосходительство, отвечает он, - что, если неравно, Бо-напартий под чужим именем или с фальшивой подорожною приедет на мою станцию, я тотчас по портрету признаю его, голубчика, схвачу, свяжу, да и представлю начальству". - "А, это дело другое!" - сказал Пушкин".