Муза

Повернувшись спиной к этим жалким человеческим останкам, он решительно прошел к входной двери. Удивительно, но она оказалась не заперта. Пейли надавил — дверь отворилась, издав скрип. Приятный звук — что-то вроде «Добро пожаловать» в этот мир 1595 года, знакомый и одновременно странный. Вот оно: земляная площадка стоячего партера, которую трамбовали, трамбуют и еще много лет будут трамбовать ноги черни; боковые ложи: выступающая в зал сиена; «студия» без занавеса; башня с флагштоком. Пейли с благоговением глубоко вдохнул воздух театра. И тут…
— Эге, мазурик, попался!
Сердце Пейли чуть не выскочило изо рта, как плохо пригнанная вставная челюсть. Обернувшись, он впервые оказался нос к носу с живым елизаветинцем. Слава Богу, этот «представитель эпохи» выглядел вполне по-человечески, хоть и был донельзя грязен. Неуклюжие сапоги, штаны цвета гусиного помета, воняющая жиром кожаная куртка-джеркин. Его слегка пошатывало, точно пьяного; подойдя к Пейли и заглянув ему в лицо, он тошнотворно дыхнул на историка элем. Щуря осоловелые глаза, мужчина тщательно обнюхал Пейли, словно пытаясь опознать его по запаху. «Пьян, в голове туман, а еще имеет наглость нюхать…» — подумал Пейли с презрением. И, старательно контролируя гласные, заговорил:
— Я джентльмен из Нориджа, только приехал. Посторонись, малый. Или господ благородного звания не узнаешь?
— Я тебя не знаю и не ведаю. И что ты здесь делаешь середи ночи, тоже не знаю, — однако ж пьяница попятился. Пейли так и просиял, окрыленный своей маленькой победой: как человек, который, к примеру, впервые в жизни заговаривает с московским прохожим на самостоятельно выученном русском языке и обнаруживает, что его отлично поняли.
— В общем, я желаю говорить с мастером Бербиджем.
— С которым — с молодым или со старым?
— С любым. Я написал полдюжины пьес и желаю им показать. Сторож очевидно, то был сторож — вновь обнюхал Пейли.
— Джентльмен вы или кто, только дух от вашей милости какой-то нехристианский. И принесло вас в нехристианский час.
— Я уже сказал, я только приехал.
— А где же лошадь? И плащ дорожный?
— На постоялом дворе оставил.
— А сам говорит: «Только приехал, только приехал». Ишь ты… — пробурчал под нос сторож. Затем со смешком, не без изящества простер к Пейли правую руку, точно благословляя. — Знаю я вас, — проговорил он, подхихикивая. Блудодейство небось. Подъехал к какой-нибудь шлендре, или мужней негодяйке, а та возьми да и обмани… — для Пейли все эти речи были тарабарщиной. Идем-ко, — заявил сторож, — больно свежо нынче, да выпить небось хочется.
Пейли тупо уставился на собеседника.
— Вашей милости, должно, постель надобна, — произнес сторож, повысив голос. Эту фразу Пейли понял, как и значение протянутой к нему раскрытой ладони и подергиваний пальцами. «Золота просит». Засунув руку в суму, он достал один ангел-нобль. Сторож схватил монету. Челюсть у него так и отвисла
— Сэр, — выговорил он, потянувшись к своей шляпе.
— Сказать по чести, — пояснил Пейли, — мой постоялый двор заперли, и я остался за воротами. Засиделся в гостях, а вернувшись, хозяина не добудился.
— А-а-а, — протянул сторож, умилительно-земным жестом приставив палец к носу, после чего почесал щеку золотым ангелом и, прежде чем убрать монету в кошелек на поясе, помахал ей несколько раз перед своей грудью. — Пожалуйте, сэр.
Вперевалочку, но скорым шагом он вышел на улицу; Пейли с бьющимся сердцем последовал за ним.
— Куда же мы идем? — окликнул он. но ответа не получил. Луна уже заходила, а на востоке маячили первые проблески летней зари. Дрожа на ветру, Пейли пожалел, что не прихватил с собой с Земли плащ, предполагая обзавестись им на месте. Кровать будет очень кстати, если сторож действительно ведет его в место, где можно прилечь. Поспать этик с часок под теплым одеялом, неважно даже, если в обществе блох. На улицах не было ни души: правда, вдалеке Пейли почудился кошачий концерт — надрывная серенада и еще более надрывные звуки совокупления, совсем как на настоящей Земле. У Епископских ворот сторож свернул в узкий переулок, темный и вонючий. Пейли брел следом. Порошок перестал действовать, и его снова начало подташнивать. Однако же нос Пейли не преминул отметить, что за истекшее время зловоние несколько изменилось: в легком припадке безумия Пейли заключил, что оно как бы завихряется, перераспределяя свои компоненты словно по собственной воле. Все это его совершенно не радовало. Подняв глаза к тускнеющим звездам, он отчетливо понял, что они тоже изловчились перегруппироваться, образовав новые созвездия подобно тому, как после удара кулаком по крышке рояля пылинки взлетают и рассаживаются по-другому.
— Туточки, — объявил сторож, остановившись перед какой-то дверью, и без долгих размышлений ахнул по ней кулаком. — Марушки, — подмигнул он. Но за его подмигивающим веком зияла лишь остекленевшая пустота.
Сторож вновь постучался, а Пейли сказал:
— Не стоит. Негоже в такой поздний час — или слишком ранний — людей поднимать.
Неподалеку ломающимся голоском кукарекнул молодой петух.
— Не рано, не поздно, а в самый раз, — сторож вновь занес кулак, но тут дверь распахнулась. На пороге возникла сонная женщина с сердитым лицом, одетая в грязную ночную рубашку, из-за пазухи которой выглядывало что-то вроде цветка. Женщина раздраженно заправила цветок под рубашку. Она была седая, сморщенная — по елизаветинским временам это означало, что ей лет тридцать восемь.
— Что надо? — громко огрызнулась она.
— Говорит, джентльмен, — достав из кошелька ангел-нобль, сторож помахал им в воздухе. Женщина подняла руку со свечой, чтобы лучше разглядеть монету.
Просияв, женщина присела в реверансе и пригласила Пейли войти.
— Мне ничего не надо, кроме кровати, мадам, — сказал Пейли. Этому «мадам» сторож и женщина рассмеялись. — Путь из Нориджа долгий и утомительный, прибавил Пейли.
Женщина присела в глубоком и каком-то насмешливом реверансе и проговорила, срываясь на карканье:
— Кровать так кровать; на полу не уложим. Вестимо, джентльмен из Нориджа, где коровы едят вдоволь порриджа.
Сторож ухмыльнулся.
«Он же слепой, — сообразил Пейли. — Несомненно, слепой, но что это там так энергично подмигивает на большом пальце его правой руки?»
Сторож вышел за дверь, а Пейли и мадам остались наедине в прогоркло пахнущем коридоре.
— За мной, за мной, — каркнула она и, скрипя ступенями, стала первой взбираться по лестнице.
Тени, отбрасываемые ее свечкой, были не так уж черны; с востока в мир уже просачивалось серое сияние. Вдоль лестницы на стене висели картины в рамах. Среди них была топорно сделанная гравюра, изображавшая повешенного на дереве мученика. Его пятки лизал огонь костра. Из улыбающихся губ вылетал, как в комиксе, пузырь со словами: «И сей час реку што Моградон живот даруе». На другой картине был король в короне, со скипетром и державой в руках и третьим глазом во лбу.
— Какой это король? — спросил Пейли.
Мадам обернулась к нему с некоторым изумлением.
— Ничего-то вы в Норидже не знаете, — пробурчала она. — Поистине, благодать на вас Господня.
Пейли больше не задавал вопросов и не стал делиться своим удивлением, когда они миновали еще одну картинку с подписью «К. Гораций Флакк», изображавшую, однако же, бородатого араба.
Лестница привела к двери. Мадам громко постучала.
— Бесс, Бесс! — вскричала она. — К тебе золотишко плывет, девонька. Кавалер — красавчик, да и не вшивый, — оглянувшись, мадам улыбнулась Пейли. Она живо управится. Надобно же прежде прихорошиться, аки невесте перед свадьбой.
Из-за пазухи ночной рубашки вновь высунулся цветок, и Пейли почудилось, будто с головки цветка ему подмигивает глаз. Пейли пробила дрожь, сопутствующая страху совершенно особого сорта, ужасу не перед неизвестным, но перед известным. Свою летающую лодку он сделал неприступной; этот мир не сможет даже прикоснуться к ней. Но что если этот мир тоже неприступен благодаря какому-то неведомому защитному механизму? В голове Пейли раздался чужой голос, внятно произносящий: «Не останется безнаказанным тот, кто тревожит…»